Яичница - [2]

На обратном пути орнитолог больше часу греб коротко и мерно, как машина. Мимо проплывали сонные острова на сонной воде. Полуночное солнце вдруг спряталось за горизонтом, и сразу острова потемнели и сгорбились.

Виктора разбудил толчок лодки о бон. Он вылез и побрел к дому.

— Подожди, — остановил его орнитолог, — на чем ты будешь спать?

— У меня там спальник.

— Есть хочешь?

— Я привез еду.

— Ясно, — орнитолог посмотрел на часы. Было половина первого. — Мы выезжаем в шесть… — Он взглянул на Виктора, потом еще раз — на часы. — Хорошо, — в восемь часов.

— Я могу и в пять, — угрюмо сказал Виктор.

— Здесь распоряжаюсь я, — спокойно сказал орнитолог.

Виктор побрел к дому, нарочито громко шаркая подошвами. Поднявшись на крыльцо, он увидел орнитолога уже в лодке. Тот греб в море.

В комнате, на спальных мешках, постланных прямо на полу, вповалку, как солдаты, спали друзья Виктора. Развернув свой мешок, Виктор мгновенно уснул.

Почти сразу же его потрясли за плечо. Виктор, приготовившись к этому еще во сне, вскочил на ноги. Он стоял, покачиваясь, и постепенно, как на фотобумаге, проявлялась перед его глазами комната, залитая солнцем.

— Иди позавтракай, — сказал орнитолог. — В той комнате на столе каша и чай.

— У меня есть свое, — Виктор потянулся за рюкзаком.

— Свое возьмешь с собой. Сейчас уже девять часов.

Через полчаса они были уже далеко от берега. И снова молчание, нарушаемое лишь частыми шлепками весел. Снова мимо плыли острова, впаянные в зеркало моря. В этот день им нужно было посетить только один остров. До него было двадцать километров.

Пять часов, без отдыха, раскачивался орнитолог на своей скамье. Выпрыгнув на берег, он приподнялся на цыпочки, потянулся, и на лице его на миг появилась улыбка. Ему было приятно разогнуть спину.

На этом острове они закольцевали тринадцать птенцов. «С обратной дорогой приходится по три километра на каждого птенца», — мысленно подсчитал Виктор.

Перед возвращением они присели поесть. Орнитолог достал из рюкзака хлеб, колбасу и термос. Виктор достал затвердевший батон, колбасу и пачку печенья. Они сидели на плоских камнях, и между ними лежала еда, сложенная в общую кучу. Они пили чай из одного пластмассового колпачка и резали хлеб одним ножом. Они сидели рядом, оба усталые, оба невыспавшиеся, — люди, делавшие одно дело. Виктор ожидал, что орнитолог заговорит с ним или положит руку ему на плечо — в общем сделает что-то такое, за что Виктор простит ему все сразу.

Орнитолог пил чай, перекладывая горячий колпачок из руки в руку. Затем он стряхнул с колен крошки.

Виктор ждал.

Орнитолог поднялся, и Виктор понял, что разговора не будет. Он взглянул на орнитолога почти с ненавистью. Вряд ли тот понял, о чем думал Виктор, но что-то, может быть, выражение лица мальчика, заставило его произнести пустые слова:

— Тебе понравилось на этом острове?

— Да.

— Мы окольцевали серебристую чайку. Это не часто удается.

— Я буду грести, — хмуро сказал Виктор.

— Хорошо, — согласился орнитолог.

За пять дней, постепенно суживая круги, они объехали дальние острова, и теперь на их участке оставалось всего несколько луд в самом центре залива. Никогда прежде Виктору не приходилось работать так много. Но все же орнитолог работал больше. Когда Виктор ложился спать, орнитолог садился в лодку и плыл по каким-то своим делам на ближние острова. Он почти не спал, это было видно по его обветренному исхудалому лицу, по спекшимся губам, в которых вздрагивала изжеванная папироса. Но в движениях его оставалась все та же нервная легкость. У него было длинное худое лицо, и Виктор однажды подумал, что орнитолог похож на голодную собаку.

С каждым днем орнитолог торопился все больше. Обычно они возвращались позже всех и раньше всех уходили в море. Орнитолог был беспощаден к себе, но это не давало ему права быть беспощадным к другим.

Виктор разыскивал птенцов, греб, делил с орнитологом еду. Но даже в лодке, когда на веслах сидел орнитолог, Виктор не позволял себе уснуть. Он не хотел уступать. Он родился у моря и в свои тринадцать лет был высок и костист, как шестнадцатилетний. В нем текла кровь его дедов-поморов, и в нем жило тяжелое дедовское упрямство. Он скорее умер бы, чем показал, что ему трудно. Но орнитолог не замечал ничего. Он не замечал подчеркнутой старательности Виктора. Он был равнодушен к неприязни мальчика, как был бы, наверное, равнодушен к его любви. И за это Виктор почти ненавидел его.

Но рядом с ненавистью жило другое.

Виктор вырос у моря и знал, что такое труд. Против воли он отмечал неутомимость этого человека, который даже не счел нужным сообщить свое имя и отчество. И Виктор злился, потому что сам не мог разобраться во всем.

На пятый день к вечеру вершины материкового берега окутались грязными облаками. Задула моряна. Виктор и орнитолог находились в это время на небольшой луде, прикрытой от ветра островом. Закончив обход, орнитолог мельком взглянул на широкий пролив, отделявший их от базы. На середине пролива, гонимые ветром, плясали барашки.

— Кажется, застряли, — сказал орнитолог.

Виктор молчал. Он не хотел ни решать, ни советовать.

— Придется плыть на кордон — переждать.