Яичница из одного яйца - [7]

Второй рывок – вверх – заставил его болтнуть головой и понять, что это, наконец, произошло.

Дело в том, что нападения в подъезде Фомин ждал всегда. Вернее, не ждал – он боялся и не хотел,– но часто думал о грозящем нападении из закутка под лестницей.

При этом – дальше – как все малотелые люди, Лев Николаевич рассчитывал на удар в пах. Он очень давно решил, что в случае нападения сильно и резко нанесет удар в пах. Правой ногой. Он так тщательно представлял себе этот удар, что ни на что другое места просто не оставалось. И теперь, когда правая нога, чуть-чуть скребя ступеньку, болталась позади левой, а пах нападающего находился вообще неизвестно где (схваченный за грудки, Лев Николаевич сразу зажмурился), беспомощный Фомин чувствовал себя беспомощным вдвойне.

Заслышав близкое сопение, он зажмурился еще крепче, заранее переживая боль. Но тут случилась вещь, которой Лев Николаевич не ожидал уже совсем: не брившийся сегодня, но все же гладкий, он вдруг явственно ощутил, как в правую щеку остро и со скрипом врастает чужая щетина, а вслед за ней чавкнул мокрый чавк, и рот – вместе с больной губой – со всех сторон оказался вонюче облепленным чем-то очень теплым.

Лев Николаевич никогда не пил БФ-6, но то, что противник пил именно клей, он догадался, что есть силы задергавшись запрокинутой головой – тем более, противник в ответ тоже потянул ртом в сторону, не то отдувая, не то отплевывая прилипший фоминский усик.

В бодливо сбитые очки, а точнее – в одно, в правое стеклышко Фомин мог видеть только глаз. Глаз начинался сразу за стеклом и занимал весь экран. Время от времени на него, под шумный выдох, тяжко опускалось веко, отчего казалось, что пыхтит и воняет как раз он.

– Ты-а…– сказал глаз.– Мужэ-эк…

– А? Да-да! Я мужик! – с надеждой подхватил Лев Николаевич.– Мужик, мужик!

– Мужэ-эк,– уронив веко, выдохнул глаз.– Купи куркуляр-тр…

– А-а?– пискнул Фомин.

– Куркуляр-тр купи. Будь друк-х…

– Какой курку… какой калькулятор?

– Какой куркуляр-тр? – как бы тоже удивился глаз.– А вот…

И висячий Фомин вдруг грюкнул каблуками в пол, увидев при этом, как противник, запустив в глубины телогрейки сразу две руки, потянул оттуда ком электрических проводов. Пользуясь занятостью этих рук, Фомин сделал шаг назад.

– Не надо калькулятор,– сказал он.

– Не надо куркуляр-тр? – опять удивился ватник.– Тебе?

– Да. Не надо, и все!

– Куркуляр-тр?

– Да. У меня есть.

– На ж… шерсть,– срифмовал ватник.

Но даже если эта реплика не означала конца разговора, сказать что-то еще он не успел бы все равно: допятившись до двери, Фомин шмыгнул в щель и выбежал во двор.

Какое-то время он шел боком, как краб. Затем повернулся и заспешил словно бы обычной трусцой. Хотя ничего обычного не было вообще.

Прежде всего, странным был снег. Он колотил и колотил, больно – по губам, все еще воняющим клеем БФ, и очень громко – по голове, словно на голове Фомина была не шапка, не черный каракулевый треух с кожаным верхом и ботиночными тесемками, а каска.

Стальной шлем американского морского пехотинца.

Кое-как обтянутый маскировочной сеткой.

В которую в теплое время года – как в тятин бредень – втыкаются ветки, листочки и другая растительная чушь… ("Чу-чу,– подумал Фомин.– Чу".)

Он силой прекратил эту мысль и поднял лицо: ему показалось, что он хочет увидеть, откуда летит бьющий вниз снег.

В очках зазвенело, но вместо снега Фомин увидел над собой окно второго этажа. В окне, на подоконнике, стоял сосед-инвалид. Как-то арматурно распявшись там на костылях, он подавал в темноту сигналы, но приглядевшись еще, Фомин понял, что инвалид не подает сигналы, а душит котенка, которого держит на веревке за окном. Заметив Фомина, он перестал махать, дожидаясь, пока тот пройдет, и делая вид, будто осматривает оконную раму. Но Лев Николаевич уже отвел глаза.

Он уже глядел вперед, в прогал меж домов, где гнулся фонарь, и под фонарем, под снегом, на рыбацких ящиках сутулились шесть рыбаков. Они сидели плотным кружком, как будто ловили из одной лунки, и лишь самый правый, в милицейском тулупе, через погон косился на Фомина.

Безусловно, они могли ждать трамвай. А милиционер – иметь рыбацкий выходной. (А инвалид – ужасно родливую кошку.) И все же настороженный Лев Николаевич решил дойти только до угла, изобразив там, будто тоже интересуется трамваем, но затем, не достигая рыбаков, раздраженно вернуться – дескать, черт его дери, этот трамвай,– и как-нибудь проскочить через интернат.

План был прост и удался бы наверняка. Но, вышагнув за угол, Фомин буквально ткнулся в капот микроавтобуса.

"Скорая" ждала, притушив огни. Водитель, как положено в таких случаях, читал за рулем журнал "Здоровье", а над головой у него покачивалась рыбка, сплетенная из капельницы. Но рядом с рыбкой качался капроновый чулок, и по инерции поискав другой, Лев Николаевич увидел две женских ноги (одна была в чулке), раскоряченные большой "викторией". Ноги стояли в глубине салона, упершись в потолок. И потому, может быть, что салон был освещен тускло, а ноги стояли вертикально, а по лицу сек снег, Фомину почудилось вдруг, будто ноги, а также водитель, поверх журнала, и даже плетеная рыбка в ответ рассматривают его – совсем как скорчившийся за спиной милиционер.