Ядерная весна - [35]

Но и тут мои помойные приключения, мои сортирно-лирические страдания, этот бред сивой кобылы, не кончаются! Теперь я оторвал фонарь, который освещал вход в подъезд, выкрутил из него лампочку и стал бить ей себя по голове. Я был самым невероятным клоуном в ночи, какие только существуют. Но сил у меня не хватало даже разбить ее. Тогда забежал с лампочкой за дом, нашел там какой-то кирпич, встал на колени. Я паренек изобретательный. Положил на кирпич лампочку, зажмурил глаза и с размаху опустил свой лоб на нее. Зачем я это делал? А потом лег в кучу листьев и смотрел на звезды.

Господь бог даже не выглянул с небес, не высунулся из-за облака, чтобы покрутить пальцем у виска, хотя я был бы не прочь с ним пообщаться. У меня было что ему высказать, потолковать с ним маленько, кинуть говешкой-другой яркой ругани. Только он не вылез, ну да ладно, бог с ним. Но мне и так стало почти неплохо, и я даже вздремнул, подумав, что это как раз то место, на котором в рассказе можно поставить точку, а в действительности моему бредовому дню закончиться. Но не тут-то было: вскоре я проснулся и соскочил, стуча зубами от холода. Я обошел дом и стал пинать входную дверь, дурак, я ведь захлопнул ее, лишил себя возможности попасть в тепло. Со злостью пинал ее и пинал, но потом отошел и решил подтянуться на козырек над дверью, выбить окошечко в подъезд и пролезть. Что я и сделал. И у меня получилось – пьяные психи способны на многое. Я оказался в подъезде, побежал наверх, добежал до восьмого этажа. Марина и Синоптик были почему-то там, а не на двенадцатом, разговаривали рядом с лужей битого стекла, но я прибежал, им было уже не до разговоров, когда я прибежал, я прыгнул к моей Любимой Вечно и Безысходно Марине в ноги, вцепился в них. Она вскрикнула, перепугалась, видно. Стала бить меня по голове моей многострадальной, жечь волосы зажигалкой. Они вспыхивали то с одной, то с другой стороны, я тряс головой, чтобы затушить маленькие пожарчики, а Синоптик сзади тянул меня за ноги, я целовал Маринины колени, она была в слезах. Страх Страхович Страхов скрутил ее не по-детски, кишки набил ей льдом, видно. Люди боятся ненормальных. Но Синоптик все-таки смог меня оторвать от Марины. Я лежал в луже стекла, пытаясь отдышаться.

– Что это с тобой? Ты нормально? – спросил Синоптик. Он тоже дышал тяжело, физкультурой мы занялись неплохо, только без толку все равно. Я слышал, что спорт на водку плохо ложится, но если бы и не слышал, додумался бы. Эти штуки надо по отдельности, не стоит совмещать. А лучше совсем ее матушку уничтожить всю, водку уничтожить, спрятать, увезти на Остров Дураков!

Синоптик тоже был испуган. Он дал мне платок, вытри, говорит, лицо. Ах да, я и забыл, оно же в крови у меня, вот чего она так визжала – выглядел я невесело! То есть слишком весело.

Я, все еще лежа, немного вытер лицо. Потом я сел на лестницу, они смотрели на меня, но мне надоело чудить, я совсем сдулся, устал, если хотите, моторчик заглох. Сидел и сидел и смотрел в никуда. Потом я стал ощупывать голову, я думал, что волос на ней почти не осталось, но нет же: волосы еще были, Марина, как оказалось, спалила меньшую часть, хотя огня было много, и я думал, что стал чуть ли не лысым. Но тут я нащупал жвачку на затылке – я и не заметил, когда Марина залепила – и стал ее (не Марину, а жвачку) выдирать, но так, на автомате, не думая о ней, она меня не напрягала, просто руки работали, а я все смотрел себе, все продолжал пялиться в никуда. И уж чего там мне виделось, кто разберет.

– Давай помогу, – сказал Синоптик. Я положил руки себе на колени. Синоптик пытался теперь отделить от меня жвачку. Потом присоединилась Марина. Они вдвоем там что-то делали. Марина стояла, я сидел, я обнял ее ноги, она не сопротивлялась.

– Теперь тебе придется подстричься, – сказала она сверху.

– Ну ведь ты все равно будешь любить меня? У нас все хорошо будет? – спрашивал я из своего мутно-лилового далека, в которое вдруг попал. Из детства в мягкой кровати, со сладким чаем и печеньем, со сгущенкой, с кефиром в древних бутылках с широким горлышком, я говорил с другого берега, с кисельного берега. Но слова хоть и перелетали через молочную реку, оценивались не так, как мне бы хотелось.

– Конечно, буду. Еще как буду. Больше, чем прежде, – я даже не замечал ее интонаций, не хотел замечать. Я был трехлетним ребенком, или трехдневным младенцем, или не знаю кем. А они колдовали у меня на голове – помогали мне избавиться от жвачки, сволочи, зажимали стекляшками, осколками, на которые я разбил стекло, склеенные жвачкой клоки волос и выжигали их зажигалками. Я-то ничего не соображал, я так и сидел, пока они не собрались за сигаретами. И мы все пошли вниз по лестнице. Но, выходя из подъезда, Марина увидела еще одну лужицу осколков и стала материть меня так страстно, что я даже очнулся и пошел на остановку, и, пока ждал своего автобуса – они как раз начали ездить, – у меня в голове все еще жили выражения, которые она там поселила. Они и до сих пор живы, и надолго останутся, думаю…

– Семьдесят, – говорит приветливая женщина с усиками.