Летом в Москве хорошо, если воспринимать ее как курортный город. Мы устроили на крыльце общежития ВГИКа настоящий оазис. Через окно протянули длинный тройник, подключили синтезатор, гитару и комбик. Михаил Енотов дирижировал, настраивал, подключал провода, шутил и следил за техникой, ведь уговор был такой: если хоть немного умеешь играть, инструмент в руки не берешь. Поэтому гитару мучил оператор Илья Знойный, водил ногтями по струнам, и это было для меня, человека музыкально безграмотного, равносильно саундтреку к фильму «Мертвец». На клавишах играл одногруппник Михаила Енотова сценарист Дима «Джим» Булатов (Булатов – Окуджавович – Окуджармуш – так он и стал просто Джимом), молодой православный гопник из поселка Дивеево. Джим выбирал какой-нибудь синтетический гул и жал на клавиши, интуитивно изобретая собственные аккорды.
Сигита – моя девчонка, длинноволосая литовская принцесса – ела булку, запивая дешевым пивом. Просто присутствовала, в этом она была мастер, профессиональная убийца времени. Я держал в руках мегафон, взятый у студента-продюсера, и читал в него стихи, а иногда просто нес бред.
Это первое стихотворение, которое стало чем-то вроде реп-песни. Мы придумывали разные, удачные и не очень, имена нашей группе. Например, «Доктор Лем» в честь друга Димы Лемешева или «Сто дней после гейства» в честь фильма Соловьева, сценарий к которому написал Александр Александров, папа нашей подруги.
Авдотьи.
Надя Мира снимала нас на камеру. А я читал этот стих. Я чувствовал, что Надя – особенный человек, она сразу видела тебя «готовеньким», со всем твоим прошлым и будущим, чувствовала, что тебя несет к свету, и тогда влюблялась или напротив – грозила пальцем, если ты засматривался в темноту. Надя в те дни сделала замечательный клип, который, к сожалению, мы даже не выльем в интернет. Клип будет утерян, чтобы стать мифом.
– Это Надя! Моя славянская любовница! – говорил я никому. Сигите даже льстило такое – как я петушусь. Она улыбалась и мурлыкала, по-детски радуясь идиотскому поведению своего парня.
– А это моя азиатская любовница! – говорил я про милую якутку, имени которой даже не знал.
Мог пять минут молчать или тянуть один гласный звук под этот странный нойз из-под пальцев Ильи Знойного, а потом вдруг, увидев человека, идущего по тротуару, начинал бормотать:
– Гришковец, съевший собаку, превращается в собаку, съевшую Гришковца, – и повторять это все громче и громче, а человек, не понимающий, что происходит, прибавлял шагу и убегал вниз по улице Бориса Галушкина.
Мимо ходили пожарные, гопники, задиристые студенты-кавказцы из соседних общаг. Наши, вгиковские, переступали через провода и оборудование, изредка пожимая нам руки – это были те, кто не уехал домой на лето и остался в Москве работать. Мы же мало работали, вместо этого покупали дешевое баллонное пиво за 21.90, нежно названное нами «Липтон Айс Ти Жигулевское», в магазине «Копейка» через дорогу.
Воровали к нему ветчину и орешки. За нами следил опасный «федерал», начальник магазинной охраны, плешивый мужик в штатском, но мы с Михаилом Енотовым были осторожны. Иногда мы еще и тележки угоняли, чтобы поиграть, но потом трезвели и возвращали их.
– На гитаре играет мой любовник Знойный, – сообщал я зеленому двору.
Мы изобретали язык, вдохновленные «Заводным апельсином». Shurshali в закате на ступеньках, целые часы пародировали акценты, смеялись и называли такое времяпрепровождение «гействовать-злодействовать».
