Рутина - [2]
У меня еще не было комнаты, я только поступил. И до первого сентября я залезал через балконы, чтобы не платить. Иногда ребятам удавалось протащить меня через вахту в чехле от синтезатора. Когда совсем заканчивались деньги, мы ходили сниматься в массовке.
И снова появлялось «Липтон Айс Ти Жигулевское».
Так мне исполнился двадцать один год. Я встретил эту дату с похмельем и в шубе из бурого искусственного меха, которую забрал у нашей подруги – она подыгрывала нам на саксофоне. В эти дни меня зачислили на курс к Александру Бородянскому, великому сценаристу.
На предварительную консультацию я взял с собой нижнюю половину женщины-манекена (пьяный товарищ притащил с помойки), сексуальные ножки которой одел в короткие шортики, сделав их из собственных летних брюк. Взял с собой и Михаила Енотова с Ильей Знойным. Они были тогда моей свитой, хихикали и выпучивали глаза.
– Это мои друзья, – сказал я. – Мои два с половиной верных друга.
– Похоже, вы любите пошутить, – строго сказал Бородянский. – Посмотрим, что вы еще умеете.
Абитуриенты смотрели на меня и мою компанию с брезгливым недоумением. Ладно, я знал, что три четверти из них за пару лет не смогут научиться даже писать строго в настоящем времени, а оставшиеся не пройдут на следующий уровень – никогда не разберутся, как перенести диалог из жизни на бумагу. Сам я учился этому с детства и имел запас гоп-историй. Михаил Енотов даже считал меня обезьяной: я не интересовался ничем, не осваивал иностранные языки и музыкальные инструменты, не увлекался спортом, только писал. Мог в свое удовольствие зафиксировать любой случай так, как будто в нем есть какая-то важность. Да это, собственно, было единственное мое умение и стремление. Даже тут специализация у меня была довольно узкая: больше всего меня интересовали настоящие события, свидетелем которых был я сам, прожитые мной самим. Чем проще история, тем лучше. Главное, чтобы было какое-то крошечное интересное отклонение, в этом я чувствовал самую тонкую музыку.
– Историю нельзя придумать, – говорил я, задирая указательный палец вверх. – Ее можно только пережить или спиздить.
Мне казалось, что я умел особенно глубоко страдать, страстно мечтать. Мечтал я только о великом. «Пожалуйста, пусть мое дело будет великим!» – молил я с усмешкой, запрокинув вверх залитую пивом голову.
Мы делали обход по общаге.
– Эй, дядя, – подпрыгивая, голосил Илья Знойный. – Пойдем пить с нами! У меня отчим такой же лысый.
Так заводились знакомства.
– Эй ты, с дредами! Ты как рэпер Децл, только умный! Хочешь пива?! – кричал я. Потом менял тон и представлялся: – Женя. Лучший писатель современности.
Высокий режиссер, и правда чуть похожий на Кирилла Толмацкого, пожал мне руку:
– Паша, – ответил он.
– Нет. Ты – Дэц, – настаивал я. – Дэц с прокачанным интелом.
Это лето было особенным, из него должно было что-то вырасти.
Осенью мы с Михаилом Енотовым съехались. У него была «зарплата сына» – три тысячи в месяц, я же продолжал ходить по массовкам и социологическим опросам. Если совсем прижимало, тоже просил у папы прислать пару тысяч, но старался все-таки быть самостоятельным.
Одно из моих хобби было раздавать прозвища. Они прилипали к каждому.
Нашего соседа по блоку, жившего в смежной комнате и учившегося со мной в группе, Илью Щербинина, я прозвал «Доктором Актером». Пришлось у Лема отобрать степень, поскольку новый Док был действительно повернут: он все время играл, даже оставаясь в одиночестве. Уверен, он не мог вымолвить слова или обронить жеста, пока усилием мысли не создавал вокруг себя ряды откидных кресел, ложи и партеры, усеянные жадными и любопытными наблюдателями.
Иногда мы пили в комнате и, заслышав взволнованный монолог Доктора Актера из предбанника (так мы называли коридор блока, общую зону), ложились по своим постелям вниз животом и оголяли задницы.
– Доктор Актер! Зайди, дело есть! – кричал один из нас.
– Что?!
– Док, тут философская беседа назрела!
Доктор Актер врывался в комнату, все еще бормоча впечатления о пробах или излагая самому себе синопсис гениальной повести, с которой он обязательно возьмет премию имени Астафьева. Слова вдруг застревали в нем, Доктор Актер замирал посреди комнаты, торжественно напрягалась каждая стрелочка на его лице.
Мы двумя голыми жопами смотрели на него из разных углов.
– Очень смешно! – говорил Доктор Актер, возносил руки к потолку и выходил вон.
Становилось понятно, что Михаил Енотов, этот парень, похожий на юродивого гопника, самый желанный девственник общежития, будет со мной в вечности, он – мой настоящий друг, который спустится за мной в ад, если возникнет необходимость. В нем была и мудрость, и страсть, но и какой-то удивительный баланс. Татуировки Будды и Тома Йорка украшали его плечо и грудь, а сам он ходил по общаге в психиатрической пижаме – подарке с маминой работы. Наш хохот позволял обмануть время.
Случалось, переходили на безалкогольное пиво и мармеладки. Банки из-под «Балтики» нулевой валялись в центре комнаты, а все заходившие шутили про резиновых женщин, к которым неизбежно приведут наши духовные поиски.
Раз или два в неделю я выбивал себе какую-нибудь халтуру, обзванивал бригадиров массовки, ездил в огромный ангар, центр «А-медиа» или на Мосфильм, где снимался в сериалах, передачах, работал унылым зрителем, надевал врачебный халат или тюремную робу, примерял фраки и парики, заходил в бутафорские лифты и телефонные будки, мерз в военной форме в заброшенном аэропорту или скучал за барной стойкой. Для соцопросов у меня были поддельные ксерокопии паспортов друзей, но с моей фотографией, чтобы можно было под разными именами и с разными данными подрабатывать в одних и тех же компаниях, занимающихся исследованиями товаров и вкусов потребителя. Я придумывал себе разные профессии и статусы, воображал жизни, чуть ли не наклеивал усы, – а иногда был и самим собой, участвуя в многочисленных фокус-группах, тестирующих сигареты, пиво, вино, шампуни, обсуждающих пилоты рекламных роликов, различные тестовые дизайнерские решения, слоганы, одежду, сорта пластилина, ковровые покрытия, материалы корпусов, столешниц, удобство столовых приборов, текстуру бумаги.
