Я вижу твои губы - [4]

Мягкие штрихи ложились на бумагу: зелёные, бежевые, голубые, жёлтые.

— По-моему, у меня получается детская мазня, — засмеялась Лия, возвращая девушке брусочки пастели.

— Да нет, всё хорошо. Надо только немножко сгладить… Смотрите!

Более уверенная рука положила на рисунок новые штрихи, слегка растушевала пальцем. Ветерок зашелестел страницами, перевернул их, вогнав Лию в краску: девушка увидела свой портрет.

— Знакомая личность, — сказала она с улыбкой.

* * *

— Ну наконец-то, Танюш… Кушать будешь? Я курицу запекла и блинчики твои сделала любимые, гречневые…

— Да какое кушать, ба… Поздно уж.

Чмокнув бабушку в морщинистую щёку, Татьяна оставила сумку в прихожей и сразу проскользнула в ванную — умыться. Юбилей затянулся до девяти вечера, а она была обязана оставаться до конца и снимать эти сытые и пьяненькие лица. Юбиляр с тремя подбородками и галстуком на животе почти параллельно полу, его супруга — дама-контрабас с таким же низким и властным голосом, как у этого инструмента. Завтра обрабатывать двести снимков.

Тинка не спала — читала в постели. Книга была слишком тяжёлой для её прозрачно-хрупких рук — огромный, как кирпич, том, и она поставила её нижним обрезом на одеяло. Свет бра озарял копну её золотых волос, собранных в небрежную косу. Тинка — это сокращённо от «Кристина».

Татьяна склонилась, накрыла тонкие косточки её запястий ладонями.

— Чего не спишь? Ты видела, сколько времени?

Улыбка Тинки прозвенела тихим колокольчиком (совсем как её имя):

— Я же сова, не засыпаю рано.

— Совёночек ты мой, — вздохнула Татьяна, пробегая пальцами по богатому шёлку золотистых прядей. — Как ты сегодня? Уколы все поставили?

— Ага. Норм.

Постель была приспособлена для искривлённой спины сестрёнки: прямо лежать та не могла и спала полусидя, поддерживаемая подушками. Диагноз её звучал грозно: спинальная амиотрофия Верднига-Гоффмана, его поставили ей в десять лет.

— У тебя всё хорошо? — Тоненькая рука невесомо легла на рукав Татьяны, большие прозрачно-голубые глаза смотрели с мягкой проницательностью усталого, искалеченного ангела. — У тебя лицо прямо измученное…

— Всё супер, Тинок. Просто работы было много. Все как обычно.

Татьяна всё-таки закинула в себя пару блинчиков со сметаной, прихлёбывая травяным чаем. Свой поздний ужин она ела, не отрываясь от компьютера. А у Тинки была радостная новость: они с бабушкой съездили на прослушивание к педагогу по вокалу, и та согласилась заниматься с Тинкой.

— Представляешь, я арию Царицы Ночи ей спела… Ну, какая из меня Царица? — Сухонькая, измождённая ладошка сестрёнки сделала «фейспалм», прикрывая смущённую улыбку. — Но мне ж хотелось блеснуть!.. Впечатление произвести.

Тинка бредила оперой. Одному Богу было известно, чего ей стоило извлекать из своей впалой груди ангельские звуки — чистейшее, райское, хрустальное, летящее колоратурное сопрано. Ей было тяжело дышать, тяжело просто жить… Каждый день, каждая минута были борьбой. До сих пор она занималась сама, искала какие-то уроки вокала в интернете, поглощала специальную литературу и пела, пела, пела — до изнеможения, до потери дыхания. Она даже мужские арии исполняла по-своему, в только ей доступном божественном диапазоне — заоблачном, крылатом. Больше всего она любила арию Неморино — «Una furtiva lagrima». У соседей не хватало духу жаловаться. Да кто бы посмел заикнуться — потребовать, чтобы это чудо смолкло?

Операция на позвоночнике стоила дорого, им удалось собрать пока только четверть суммы. Татьяна работала с утра до вечера, откладывая понемногу; также сбором средств занимался детский благотворительный фонд. Тинка мечтала о консерватории… Когда-нибудь, когда ей сделают операцию, она обязательно поступит — так она говорила. Вся душа сияла сегодня в её глазищах: Любовь Васильевна согласилась с ней заниматься. Бесплатно!

— Золотая женщина, просто золотая, — сказала бабушка, смахивая слезинку. — Дай ей Бог здоровья!..

От возбуждения сестрёнка не могла уснуть до полтретьего ночи, а с ней и Татьяна — падающая замертво от усталости, но заражённая этой чистой, наивной радостью. Чтобы достойно предстать перед учительницей, Тинка с бабушкой даже сшили красивое белое платье; теперь оно висело на плечиках, а сестрёнка бросала на него лихорадочно-нежные взгляды, полные самых смелых надежд.

— Ну всё, совёнок, спать, — зевнула Татьяна, роняя голову на руки.

Воздушные пальцы ласково тронули её волосы.

— Ты ложись, если устала, Танюш. А я ещё немножко почитаю.

В четыре утра светильник над кроватью всё ещё горел, но книга лежала на одеяле, а голова Тинки покоилась на подушке. Татьяна тихонько положила книгу на тумбочку и щёлкнула выключателем. За окном светало, просыпались первые птицы.

В девять Татьяна, зевая с риском вывиха челюсти, варила кофе в турке, а бабушка суетилась у плиты — пекла творожные сырники.

— Слушай, а как вы ездить на уроки будете? — Татьяна сняла турку с огня, плеснула в чашку горячего молока. — Каждый раз такси заказывать?

— У нас специальное такси для колясочников появилось, ты не слышала? — Бабушка ловко перекинула партию сырников со сковородки на тарелку. — Вот и попробуем, что за услуга. Вроде бы недорого — я звонила, узнавала. Занятия дважды в неделю, так что, думаю, не такие уж и большие деньги выйдут… Главное, чтоб Тиночка училась. Она же живёт этим.