Я виноват, Марьям - [2]

И звезд ночной полет,

Меня мое сердце

В тревожную даль зовет.

Подхватил хор девичьих голосов. Никогда я еще не слышал, чтобы так красиво и слаженно пели у нас в школе.

Забота у нас такая,

Забота наша простая,

Была бы страна родная

И нету других забот, —

зазвенел опять голос, и я почувствовал, как у меня защипало глаза.

Я засмотрелся на поющую, голубоглазую, с волосами цвета майского меда. Не по годам высокая и стройная, она выделялась среди своих одноклассниц.

Я смотрел на нее так долго, так пристально, что девочка смутилась и замолчала.

— Ты чего, Марьям? Девочки, подскажите ей, как дальше, — сказал старший пионервожатый. Смущение Марьям передалось и мне.

— Ну, ну, давайте, давайте, — сказал я вожатому и хотел улизнуть из зала.

— Ты не послушаешь, как Марьям поет «Ласточку»? — удивился вожатый. — Надо же решить, какие номера покажем народу. Надо отобрать лучшие сольные и хореографические партии, — важно, как завзятый театрал, проговорил мой товарищ. Я тогда еще не понимал, что значит «сольные и хореографические партии», но смолчал.

Я остался в зале, сел рядом с вожатым и стал слушать Марьям.

Ушел я в тот вечер из школы, как потерянный, хотя сам себе ни в чем не признался. Все недоумевал, как же я до сих пор не замечал Марьям? Теперь мне казалось, что в школе только она одна и есть.

* * *

Очень осторожно, боясь даже самого себя, я стал интересоваться всем, что касалось Марьям. Училась она хорошо, только по русскому письменному отставала, как и большинство ее одноклассников. Вот я и высказался провести у них показательный сбор, посвященный русской литературе. «Это ей поможет», — наивно, думал я.

Готовился к сбору, словно диссертацию защищать собирался!

Настал день, который, казалось, должен был «все решить». Что «решить» — я и сам не знал.

Сапоги я начистил так, что видел в них собственное отражение. Брюки выгладил под матрацем. Все было хорошо, только вихор меня подводил: как у неумелого косаря остается на пашне огрех, так на моей макушке торчали волосы. Я их водой, и слюной смачивал, ничего не помогло!

Мой друг Юсуп удивился моим приготовлениям и пошутил:

— Ты что, на свадьбу идешь или на булка[1]? А может, влюбился? Озорно подмигнув, спросил он, — признайся, а?

— Нет, нет, — поспешил я его разубедить, — какая может быть любовь? Ты что, разве не знаешь, что я иду приводить показательный сбор? Не могу же я выглядеть кое-как.

Замечания Юсупа насторожили меня.

Любовь у нас в школе была запрещена, все связанное с этим чувством считалось страшным и постыдным. Да, любовь у нас осуждалась как что-то преступное, за что надо судить немедленно и жестоко наказывать.

Свое чувство к Марьям я бы никогда не решился назвать любовью. Просто мне необходимо было каждый день хоть разок, хоть издали взглянуть на нее, встретиться взглядом, улыбнуться, получить заряд бодрости на целый день, ведь у меня было столько дел!

Мы учились в разных сменах, но она почему-то всегда приходила в школу пораньше. Уходя домой, я часто сталкивался с ней в коридоре или в школьном дворе. Я никогда не решался поздороваться с ней, обходил молча, видя только маленькие ступни ее ног, обутые в красные расшитые чувяки. Но пройдя, не мог удержаться, чтобы не обернуться, не посмотреть ей вслед. Марьям тоже на секунду поворачивала голову, наши взгляды всегда успевали встретиться…

Но о чувствах своих я ей никогда не говорил. Зачем? Меня бы обвинили во всех смертных грехах и исключили бы из комсомола. Несомненно. А комсомол был моей жизнью.

В тот день, когда я впервые прижал билет к груди, я почувствовал себя справедливым и сильным. В райкоме билеты нам вручили поздно, и, пока я с товарищами добирался до проезжей дороги, уже совсем стемнело. Голосуем — никто не берет. Пришлось нам до аула километров 15 пешком топать. А время было осеннее, грязь по колено. «Шофера не знают, что у меня на груди спрятан комсомольский билет, иначе не проезжали бы», — уверенно думал я.

В тот вечер я мог бы пешком пройти всю землю и не устать. Я тогда был твердо уверен, что нет препятствий, которые бы не преодолел. Я вытаскивал ноги, которые увязали в грязи, и смеялся от радости.

Когда я шел в школу на тот злополучный сбор, думал только об одном, чтоб себя чем-нибудь не выдать. Я хорошо помнил случай с Гюльзахрой. Вот что с ней произошло: по оплошности посредницы, безвинное ее письмецо соученику попало в руки к учителю. Он прочел его вслух перед классом, читал с нехорошей улыбкой, бесстыдно комментируя. Бедная девочка сидела, закрыв лицо руками, только плечи дрожали. А потом встала и с рыданием выбежала из класса и больше не вернулась в школу, а была отличницей.

«Ничего, я буду говорить только по существу», — решил я. Открыл двери в класс и рявкнул:

— Здрасьте! — Прошел к доске и сразу, не отрывая от стола глаз, приступил к делу. — Вот Михаил Александрович Шолохов в своем замечательном романе «Разгром», — смело начал я. Вдруг услыхал хихиканье, и тоненький голосок с передней парты удивленно спросил:

— А разве «Разгром» не Фадеев написал?

— Конечно, Фадеев, — смутился я.

— А ты сказал, что Шолохов, — прыснула в ладонь девочка.