Я видел, как живет Италия - [4]

Потом состоялась великолепная прогулка. Наш спутник знал город, любил и ненавидел его одновременно. Эта смесь ненависти и любви к своей родине — еще одна отличительная особенность итальянца. Он привык считать, что в других странах дела идут лучше. Если станешь его разубеждать, он надуется, как ребенок, которого не принимают всерьез, или начнет раздраженно критиковать местные обычаи, образ жизни, парламентаризм, религию, воинскую доблесть. Он вскрывает их, разоблачает, добавляет еще и сам ужасается собственным преувеличениям. Пятнадцать лет назад такое излияние кончалось заявлением: «Я никогда не был фашистом». Сейчас ваш собеседник скажет, что желал бы покинуть родину. Впрочем, едва в разговор вступит его соотечественник, итальянец превращается в ортодоксального соглашателя и с таким же жаром доказывает, что священники — святые, военные — герои, министры и депутаты — идеалисты, а вся Италия населена лишь достойнейшими потомками римлян первых лет христианства.

С озадачивающей легкостью наш юный чичероне раскрыл нам свое сердце. Уже через полчаса он доверительно поведал о своей любви к туристке-англичанке, которую ему довелось сопровождать целое утро в качестве гида. Описывая ее, он загорается и умоляет, чтобы мы согласились встретиться с ней завтра. «Это ужасно! — ломает он себе руки, — она уезжает в полдень». Мы кажемся ему людьми настолько per bene[9], что он хотел бы получить наш совет.

Лилла спрашивает:

— А она знает, что вы ее любите?

— Конечно! — восклицает он. Ведь он же порядочный молодой человек. Кажется даже, что она готова (уже?) выйти за него замуж. И, конечно же, если их разлучат, в Великобритании и Италии в один из дней будет одним самоубийством больше.

Я задаю традиционный вопрос:

— Почему вы хотите жениться?

Некоторое время он смотрит на меня подозрительно. Не глупее ли я, чем кажусь? Потом с самым невозмутимым видом бросает:

— Почему? Чтобы иметь детей. Ясно же!

На другой день мы знакомимся с молодой англичанкой. На мой взгляд, она вышла бы за кого угодно, лишь бы нашелся охотник. Безо всякого смущения и позабыв о своей великой любви, наш молодой человек поясняет:

— К тому же это один из способов уехать из Италии.

Бедняга! Самое печальное, что в его словах нет ни капли цинизма. Мы расстаемся с ним перед Duomo di San Giovanni[10]. Он хочет помолиться мадонне, чтобы она умилостивила отца его невесты, владельца небольшого заводика в районе Манчестера.

Чтобы немного рассеяться после этого разговора, Лилла затаскивает меня в бар. Она обожает кофе и больше всего любит бельгийский, затем турецкий и отфильтрованный. Эспрессо у нее на четвертом месте, непосредственно перед американским и английским, и можно подумать, что она упрямо пьет эспрессо только для того, чтобы укрепиться в своем нежелании отдать ему предпочтение.

Сказать по правде, невероятное обилие баров нас слегка удивляет. Их здесь, пожалуй, больше, чем гостиниц в Париже. Все они чистенькие; из десяти девять очень опрятны и оригинально декорированы. Около аппарата, готовящего кофе (его название — гаджиа), хлопочет бармен с завитой шевелюрой. Оцинкованной стойки в зале нет, вместо нее витрины, полные пирожных, которые радуют глаз, но не вызывают большого желания их попробовать.

Итальянцы обожают свои подслащенные «легкие завтраки». Если вы захотите съесть что-нибудь соленое, официант придет в смятение: то есть, как соленое? В некоторых барах есть электрические тостеры[11]. Зато получить отдельно кусок масла и положить его самолично на свой гренок — целая проблема. Бутерброды здесь обычно готовят целиком, закладывая в аппарат масло и сыр, которые переплавляются вместе. Не скажу, что это невкусно, но это совсем не то, что наши булочки со сливками!

Увы, все мы одинаковы. Сами-то мы берем с собой в путешествие наши привычки и гнетущий груз ностальгии. А стоит американцу добавить клубничного мармелада в спагетти под болонским соусом[12], мы начинаем вопить о вандализме.

Лилла допивает свою чашку крепкого кофе до последней из пяти капель, которые в нее вмещаются, и заявляет, что ей решительно больше нравится бельгийский. Мы совершаем маленькую прогулку. В самом деле, Турин — приятный город, но какой-то ни французский, ни итальянский. Через каждые три — шага — это расстояние от одной витрины до другой — у Лиллы вырывается легкий крик: «Цены!» Первое впечатление — лира вопреки курсу равноценна франку. Вещь, которая стоит во Франции тысячу франков, обходится здесь в тысячу лир. Это позволяет французу, делающему покупки в Италии, значительно сэкономить. Странно видеть почтовый ящик, установленный в передней части троллейбуса. Совсем ведь просто, но надо было додуматься! Вымотанные жарой и усталостью, мы обсуждаем это на террасе третьего за это утро бара и приходим к окончательному выводу, что такая изобретательность обусловлена чисто итальянской жаждой прогресса. Изящный старый щеголь за соседним столиком отложил в сторону газету и, приподняв шляпу, представился нам по-французски. Это — граф. Поцеловав Лилле руку, он садится и говорит нам, что не следует принимать светляков за светочи. Сам он старый друг Франции и никогда не был фашистом.