Я, верховный - [178]

Когда ты сам — бездна, откуда исходит смертельная эманация, горнило, пышущее горячим дымом, шахта, из которой поднимается удушающая сырость, можешь ли ты сказать, что не убиваешь самого себя своими собственными испарениями? Что я сделал, почему породил эти испарения? — продолжает писать моя левая рука, потому что правая уже безжизненно упала. Пишет, тащится по Книге, пишет, списывает, Я диктую ей запретное для Диктатора под властью чужой руки, чужой мысли. Однако рука моя. И мысль тоже. Если кто-нибудь вправе жаловаться на литературу, то это я, поскольку она везде и всегда служила для того, чтобы нападать на меня. Но надо любить ее, несмотря на злоупотребления ею, как надо любить родину, несмотря на множество несправедливостей, от которых страдаешь на родине, и даже если из-за нее теряешь жизнь, потому что как человек жил, так и умирает. Я беру у других, там и здесь, иные изречения для того, чтобы лучше выразить мою мысль, чем я сам могу это сделать, а не для того, чтобы хранить их на складе моей памяти, потому что лишен этой способности. Таким образом мысли, которые я высказываю, и слова, в которых я выражаю их, в той же мере мои, так же принадлежат мне, как и до той минуты, когда я их пишу. Нельзя сказать ничего, даже самого абсурдного, что не было бы уже где-нибудь кем-нибудь сказано или написано, говорит Цицерон (Dе Divinatione[369], II, 58). «Я сказал бы это первым, если бы он этого не сказал» — бессмыслица. Кто-то что-то говорит, потому что другой это уже сказал или скажет много позже, даже не зная, что кто- то это уже сказал. Нам принадлежит только то, что остается невысказанным, что стоит за словами. То, что в нас сидит еще глубже, чем мы сами в себе. Хуже всех те, кто симулируют скромность. Сократ лицемерно опускает голову, произнося свое знаменитое лживое изречение: я знаю только то, что ничего не знаю. Как мог перипатетик знать[370], что ничего не знает, если он ничего не знал? Значит, он заслужил наказание в виде цикуты. Тот, кто говорит «я лгу» и говорит правду, без сомнения, лжет. Но тот, кто говорит «я лгу» и действительно лжет, говорит чистую правду. Софизмы. Политиканские извороты. Жалкая честь наделять жаждой бессмертия слова, истинный символ бренного, проповедует меланхоличный декан. А потом нечто противоположное: все человечество принадлежит одному автору.

Составляет один том. Когда человек умирает — это не значит, что данная глава вырвана из книги. Это значит, что она переведена на другой, лучший язык. Так переводится каждая глава. Руками Бога (ну и ну! Это говорит тот самый, кто говорил о самоубийстве Бога!) будут заново переплетены наши листы, рассеянные по Великой Библиотеке, где каждой книге предназначено покоиться рядом с другой, сохраняя весь свой текст до последней страницы, до последней буквы, до последнего молчания. Старина Франклин, во всем бережливый, все прибирающий к рукам, воспроизводит в своей эпитафии мысль декана. Старина Блез повторяет сеньора Монтеня, тоже с притворной скромностью: подчас, когда я пишу, моя мысль ускользает от меня. Это заставляет меня вспомнить о своей слабости, о которой я постоянно забываю. Что для меня столь же поучительно, сколь забытая мысль, ибо я стремлюсь лишь познать свое ничтожество. Еще ребенком, читая книгу, я как бы входил в нее, так что, когда я ее закрывал, я продолжал читать ее (как клоп или моль, не так ли?). Тогда я чувствовал, что эти мысли всегда жили во мне. Никто не может подумать нечто такое, чего еще не думалось; можно только вспоминать продуманное и содеянное. Тот, у кого нет памяти, записывает: это его способ вспоминать. Так бывает и со мной. Когда от меня ускользает какая-нибудь мысль, мне хочется ее записать, а я пишу только, что она ускользнула от меня. С мухами этого не случается, от них никто не ускользает. Обратите внимание на их расовую мощь, на их мушиный патриотизм и мушкетерскую отвагу. Они выигрывают битвы. Сковывают нашу душу, приковывая к себе наше внимание, пожирают наши тела и на наших руинах откладывают свои яйца, которые делают их бессмертными, хотя каждая из них в отдельности живет всего лишь несколько дней. Мухи! Я спасся от них! Огонь и дым избавили меня от их вторжения, от их грабительских налетов! Когда они прилетят, они найдут лишь одного обугленного сотрапезника на Последней Вечере, которую мне не удалось разделить с тысячью иуд и еще с одним из моих предателей-апостолов.

Что ты так медлишь, огонь, что так вяло делаешь свою работу? У, лентяй! Что с тобой? Разве ты с известного возраста тоже становишься бессильным и бесплодным? Может, ты старше меня? Или ты тоже задыхаешься в моей выгребной яме? Я это откуда-нибудь взял? Если и так, мне наплевать. Спиритуалист Патиньо утешил бы меня: сеньор, кто может вам доказать, что этот другой древний сеньор не вы сами? Ведь доказано, что дух переходит от одного тела к другому и во веки веков остается все тем же! Мошенник был вполне способен изобразить себя пристанищем странствующих душ.

Не знаю, почему меня все еще занимает ход часов. Когда те, что с репетицией, бьют, в мертвой тишине города их похоронная музыка звучит особенно громко. Это единственный звук. Для живых и для мертвых. Умирать я не хочу, но быть мертвым меня уже не страшит, читаю я у Цицерона, который приводит изречение Эпикарна. И у Августина Гиппонского: смерть не зло, если не зло то, что за ней следует (De Civitale Dei