Я унес Россию. Апология русской эмиграции - [48]

Будучи эмигрантом, в Берлин приезжал с своими песенками Александр Вертинский, автор известного «На смерть юнкерам», теперь он пел: «И российскую горькую землю узнаю я на том берегу…». Через много лет он возвратился в СССР, где был принят — как это ни странно — с распростертыми объятиями. Свой первый публичный концерт он дал в апреле 1944 года. Но самый первый закрытый концерт, как мне говорили, он дал «для работников НКВД» где-то чуть ли не на Лубянке. Тут он мог петь все что угодно. Для публики же главрепертком наложил вето на многие его «упадочности». И правильно сделал, какой-нибудь «лиловый негр» иль «креольчик с Антильских островов», разумеется, могли сотрясти все основы «победившего социализма». Приезжала в Берлин из Парижа знаменитая исполнительница русских народных песен Надежда Васильевна Плевицкая, кончившая жизнь довольно страшно: умерла в каторжной тюрьме в Ренн, куда была заключена по суду за соучастие в похищении в Париже генерала Миллера советскими чекистами. Главным предателем генерала Миллера был ее муж, белый генерал Скоблин, бежавший в СССР и канувший там в небытие. Перед смертью Плевицкая во всем покаялась, Отмечу выступления замечательного украинского хора Кошица, имевшего оглушительный успех не только у украинцев и русских, но и у немцев, а также сводивший немцев с ума Хор (с плясками) донских казаков Сергея Жарова. Как видите, в русском эмигрантском Берлине 1920-х годов музыки было сколько угодно — от Н. К. Метнера и А. К. Глазунова, Ф. И. Шаляпина и З. Юрьевской до хора донских казаков и балалаечных оркестров.

Кстати, о балалаечниках. После отъезда А. Толстого в РСФСР мне предложили редактировать «Литературное приложение» к газете «Накануне». Я согласился. И всегда сам его верстал в типографии, иногда с помощью В. Корвин-Пиотровского, служившего тогда в «Накануне» метранпажем и печатавшего в газете свои стихи. И вот как-то кто-то из редакции приводит в типографию человека в кожаной куртке, с пушистыми светлыми усами, с усталым лицом типично русского рабочего. По одежде и лицу я понял, что это «московский товарищ». Приведший сказал, что человек этот недавно из Москвы, он не то председатель, не то зампред (не помню) Полиграфического треста и хотел бы осмотреть типографию. Немецкая типография, где печаталась «Накануне», было большая — с линотипами, монотипами, печатными машинами, прессами и всяким другим оборудованием. Пиотровский взялся показать москвичу типографию. А потом они подошли ко мне, где я верстал. И по виду, и по разговору «москвич» показался мне симпатичным. Спросил, давно ли я живу в Германии? Я ответил. «Из белых?», — спросил (но не враждебно). — «Из белых». — «Понятно…» — Потом москвич стал жаловаться, что языка не знает, города не знает, сидит в своем пансионе, «выйтить некуда», «немецкая еда осточертела». — «Тут, говорят, какие-то русские рестораны есть?» — «Есть». — Я понял, что москвич хочет посмотреть город, поесть в русском ресторане, вообще «отдохнуть» от официального путешествия по типографиям. Я предложил, что могу как-нибудь заехать за ним и свозить в русский ресторан. — «Вот, вот, очень бы хотел, а то я тут как немой…»

В Берлине были всякие русские рестораны: и фешенебельные, и поскромнее. Были: «Стрельня» (цыганский хор кн. Б. А. Голицына, солистка М. Н. Бемер), кавказский ресторан «Алла верды» (капелла Ионеску), ночной кабак «Тихий омут», «Медведь» («борщ с гречневой кашей во всякое время», цыганские романсы в исполнении К. Л. Истоминой), «Русско-немецкий ресторан» (капелла И. Ф. Гилль, солиста бывшего придворного оркестра), но это все были дорогие. И в условленный день я повез москвича обедать в скромный русский ресторан «Тары-бары» на Нюренбергерштрассе.

Я москвича не расспрашивал ни о чем, но из разговора понял, что он бывший типографский рабочий, теперь наверняка партиец, какая-то «шишка» в тресте «Полиграф».

Вошли в «Тары-бары». Зал небольшой, но приятный, играет оркестр что-то очень русское — «Ухарь-купец», что ли. Музыканты — человек восемь — русская молодежь, даже не белые офицеры, а скорее белые юнкера по виду. Все в красных сафьяновых сапогах, синих шароварах, белых широких русских рубахах, талии обмотаны красными кушаками. Инструменты — балалайки, гитары, домры, а один ударяет в бубен.

К нашему столику подошла молодая интересная русская женщина, которую я хорошо знавал еще по Гельмштедтскому лагерю.

— Здравствуйте. Хорошо, что зашли к нам. Что прикажете? Из закусок, напитков? У нас сегодня борщ хороший и барашек с кашей.

Заказали все, что полагается: и водку, и закуски, и борщ, и барашка с кашей, конечно. А женщина, записав заказ в блокнотик, отошла к какому-то окошку, профессионально крикнув в него: «Борщ два! Барашек с кашей два!»

А красносапожные так аполлоно-григорьевски стонут: «две гитары, зазвенев, жалобно заныли», что за самую душу берут. Русские же. Вижу по москвичу, что и он доволен — и водкой, и закуской, и русской музыкой, вообще — «отдыхает душой» трудящийся товарищ. А оркестр вдруг с цыганского переходит на «барыню». И крайний юноша с бледным, тонким лицом в бешеном такте то гладит бубен большим пальцем, то бьет в него. А центральный музыкант вдруг отбросил домру, сверкнул ладонями и такую присядку мечет красными сапогами, что кое-кто из посетителей (немцы) даже повскакивали с мест: что такое?