Я... - [5]

Что-то скрипнуло в дальнем углу, потом в другом. Вскоре вся палуба пропиталась скрипом. О чём он рассказывает, что он несёт в себе?.. Знали ли это сами моряки?.. Каждый слышал в нём что-то своё, но все совершенно точно знали, что и Одиссею и им нужен был покой. Всего лишь покой и время на осознание жизни…

Скрипело сердце Дартия. Так громко, так встряхивающе… И если бы у него спросили, любит ли он жизнь, он ответил бы: «Да, ведь в ней столько звуков…».

Скалы

1

«Проклят тот, кто стоит на палубе корабля в открытом море под небом, на котором нет ни облачка!», — сказал бы Гомер, очутившись в эту минуту среди изнурённой жарой команды. И он был бы прав: проклятие действительно обрушивалось на плечи стойких мужей, да с такой силой, что от тяжести бремени сгибалась спина — плечи уже не казались столь мужественными. Проклятие богов, проклятие Гелиоса. За что? Неужели за те минуты гибели Трои, охваченной огнём? Неужели за те крики, до сих пор звенящие в ушах?..

«Смотри небо, вот они — губители Трои. Под тобой они, небо. До тебя хотят дотянуться. Ослепи, раздави, разорви в память, небо…», — чуть слышный шёпот доносился с глубин моря. Но небо не внимало предостережениям и советам, у него свои счёты с гордецами.

«Мы — всеобъемлющее! Мы — всевидящее. Мы сами принимающее решения!», кричало оно. И крик этот нёсся палящими лучами, заглушая глубинный шёпот. Море затихало…

Всё вокруг затихало. Лишь пустой черепаший панцирь, прыгая по деревянной палубе, издавал связанные звуки: «Тук — тук! Ну, погодите, убийцы! Ну, погодите, лгуны! Тук — тук — тук!» Панцирь был частью чего-то, что давно должно было кануть в прах, но кануло не полностью, что наполовину застрявшее в жизни, мозолило этой самой половиной глаза.

Одиссей всматривался в сменяющие друг друга волны. Взгляд его напоминал взгляд ищущего человека, который потерял в своей жизни что-то очень важное, а теперь, замученный временем, пытается найти это что-то. Что же потерял Одиссей? Что он пытается найти? Неужели это что-то, такое желанное, сможет дать море, пожравшее немало кораблей и моряков? Неужели души утопших принесут это Одиссею однажды ранним утром и вложат в его потные руки? Взгляд печальной сладости воспоминаний… Взгляд смешавшейся солености слезы и капли морской воды… Жадный пожирающий взгляд. Он кажется шире пасти моря. Тогда, безусловно, сильнее…. Вскоре капитана утомила эта борьба с хранителем глубинных тайн, и он отвернул голову от моря. Тайное не было разгадано, потерянное не было обретено, а панцирь всё продолжал безосновательно угрожать, пытаясь в прыжке вырваться за пределы палубы. Или всё же имелись основания? Грязные, оборванные, старинные основания. Может не только сожжённая Троя, посягательство на божественное слово, но и рождение жизни сложило фундамент для оснований? Душевная неизлечимая наследственная болезнь… Как давно она проявилась у Одиссея? Одиссей не помнил.

— Берег! — крикнул кто-то с палубы и закашлял. — Скалистый берег! Капитан вновь взглянул на дерзкое море. Вдалеке виднелись скалы. Берег был странным: у подножия скал белели правильные круглой формы камни, придающие ему странный мистический вид.

— Что это там? — спросил Талий. — Камни?

— Может быть, только я никогда таких не видел. Они совсем белые и как будто обработаны кем-то, — сказал Фенилай.

— Смотрите, разве за тем гребнем не корабль? Видите грязный парус? Смотрите! — Дартий вытянул руку по направлению корабля.

— Да, это корабль, — заключил Фенилай и, морщась, добавил, — Там много кораблей, дряхлых покинутых кораблей. Одиссея вдруг осенило:

— Это остров сирен! Я знаю: это остров падших моряков!

— Ты уверен? — спросил Фенилай. Лицо Одиссея затянуло серой дымкой, глаза превратились в стеклянные шары. Он тихо промолвил:

— Ты же сам это знаешь…

— Знаю, но боюсь признаться себе в этом. Так вот какой «отдых» припасла для нас судьба: вечные страдания царства Аида…

— Но не может же всё так просто закончиться после такого пути, проделанного нами! Неужели наша дорога оборвётся здесь? Нет! — Одиссей сжал в кулак правую руку. — Назад мы уже не повернём: у нас не хватит продовольствия, и наш дом находится, где-то там за этими скалами. Да и Посейдон не позволит… — капитан болезненно закрыл глаза, потом также болезненно открыл их. Он опять погрузился в поиски.

— Но что нам делать? — спросил Фенилай, понимая глупость заданного вопроса.

— Мне надо подумать…

— О, Афина! Вы слышали: мы обречены! Это остров сирен! — прокричал Фенилай, поворачиваясь к команде. Он постарел ещё на десять лет: губы его потеряли последнюю часть свежести, мудрость в глазах пропала, и теперь вместо неё тупо вырисовывался старческий маразм. По высохшей щеке потекли слёзы. На палубе наступило всеобщее молчание. Никто не осмеливался произнести ни слова. Взоры были направлены на капитана. Но капитан не почувствовал этих взглядов. Он стоял спиной к команде и тоже молчал. Ни один грек, стоящий на палубе в эту минуту не мог сказать, о чём Одиссей думает. Одиссей снова искал причины…

2

Жил день. Солнце опаливало черепа на горьком берегу, отчего они приобретали ещё больший белый оттенок. Свистел ветер, разрывая черту границы между водой и сушей. Сирена, нагая, лёжа на спине, довольствовалась палящими лучами. Её слегка коричневая кожа не боялась злых шуток Гелиоса. Она явно была довольна. Прекрасная тварь слушала рассказы скрытых душ, заключённых в черепа. Это именно от них сирена узнавала темы для своих песен — сладостных ядов. Короткие рассказы про длинную жизнь… Такие до гениальности сложные рассказы про больно прожитую глупую жизнь… Неужели эти непонятные повествования о чужом существовании стоят молодых жизней? Сирена сама этого не знала. Порой в её женской голове появлялась мысль о пощаде, а четырёхкамерное сердце начинало стучать чаще, насыщая нечеловеческую кровь человеческой жалостью. Но ничего нельзя было поделать с непозволительным чувством, с дерзкими мыслями, кроме как уничтожить.