Я стройнее тебя! - [71]

В одиночном заключении мысли твои сначала становятся бешеными, а потом и безумными, например, а что, если это здание целиком находится под землей?

Одиночное заключение может довести тебя до того, что захочется умереть.

МОЕ ТЕЛО — ЭТО ВСЕ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ.

Что она вообще тут делает, черт побери? На фотографиях в брошюрах и на веб-странице изображена какая-то нереальная, идеальная клиника Преданных Сестер, и там ничего подобного нет. Все выглядит чудесным и пушистым. Этот куб с голыми стенами ничего общего не имеет с веселыми комнатами на картинках, глядя на которые ее родители решили, что стоит потратить сто тысяч на то, чтобы отправить ее сюда. Здесь все не похоже даже на ее бывшую палату в отделении анорексиков, где были бледно-лиловые стены, мягкое освещение, а на заколоченных окнах изображались живописные пейзажи, чтобы пациент не скучал по просторам, что остались там, снаружи. Здесь нет никаких приятных мелочей: ни листочка почтовой бумаги с золотым логотипом Сестер, ни карандаша или шариковой ручки, никакой мебели, кроме этой расшатанной железной кровати. Голый цементный пол. Вся комната белая, нет ни часов, ни лампы возле кровати. Лишь потолок, такой высокий, что не дотянуться, да лампочка, защищенная решеткой, а то вдруг ты решишь разбить ее и начать резать себя, да стальной унитаз в углу, вот и все. Представьте себе сумасшедший дом. Нет. Представьте себе тюрьму.

Так это одиночная камера, или что? Что это за дыра, в которой оказалась Энни? На самом деле Энни Аберкромби отправили в самую засекреченную часть псевдоклиники Преданных Сестер. Это казематы, в которых они прячут свои неудачи. Упрямых пациенток, которых не удалось «вылечить».

Но Энни все же не падает духом. Ей кажется, что она продержится, обследует все и найдет выход.

Ей хотелось бы думать, что в эту тюрьму ее бросили только на время. Например, все это придумала Дарва, отчаявшаяся уже заставить ее есть столько, чтобы прибавить в весе, и решившаяся запугать ее с помощью таких крайностей. Интересно, если ей удастся обмануть Преданную, и та подумает, что Энни стала есть больше, ее выпустят отсюда? Неизвестно.

Но в голове у нее, будто крысы в тюремных подвалах, носятся совсем другие мысли. А что, если Преданные Сестры перевели ее сюда, как ненужную вещь со склада? Вдруг, они как бы поставили на ней штамп: «Списано за негодностью», и вот теперь она сидит здесь, и в будущем ее не ждет ничего, кроме крематория или мусорного контейнера, куда ее положат вместе с прочим хламом. Она так и представляет, как они сообщат родителям эту новость: Преданная Домнита, а может, и сама знаменитая Мать Имельда, которой Энни никогда не видела, позвонит и будет любезно говорить по телефону, и папа торжествующе улыбнется, а мама всхлипнет. Имельда тактично сообщит: «И как раз тогда, когда у нее так хорошо пошли дела. — И сочувственным тоном расскажет новость, а голос ее будет привычно разливаться флейтой, похожий на дурное соло в школьном оркестре. — Бедняжка Энни, она же прибавляла в весе, вы были бы так рады! Мы собирались отправить ее домой с почетной грамотой, но она умерла».

Немного придя в себя, Энни ложится на спину, скрестив руки на груди. В некотором роде это даже заманчиво, она же добьется своего, именно того, чего так хотела. Энни Аберкромби наконец будет стройной, стройнее, чем представляла себя в самых радужных надеждах, похудеет так, что останутся только светлые волосы, и красивые очертания костей будут четки и не искажены никакими наслоениями.

Но сама она уже этого не увидит!

Не взглянет в зеркало и не останется довольна собой, а ведь Энни посвятила жизнь тому, чтобы похудеть и не беспокоиться о себе.

Было бы неплохо поговорить с Келли, но где она, Энни не знает. При всей своей тучности, Келли пыталась убежать. Ее толстая подруга так рыдала, пока ее везли прочь, что Энни едва слышала, как бранит ее сестра Дарва, не чувствовала, как вцепилась ногтями ей в запястье Преданная Эвлалия; только когда ее раздели, она заметила следы на коже. Какой ужасный звук раздался, когда Келли, теплая и большая, шлепнулась на цементный пол. Бедняжку уже поймали, а она все рыдала и рыдала. «Это я во всем виновата, — думала Энни, когда Келли увезли на каталке. — Мне нужно было сразу догадаться, что лишний вес не даст ей бежать». Даже сейчас она переживает свою вину.

Бедная Келли сидит взаперти и мучается, она где-то здесь, в Веллмонте, это понятно, только где именно? Может, ее держат в столовой Преданных, и она истекает слюной, видя, как Сестры едят макароны или пудинг Нессельроде[39]? А что, если ее бросили в какой-нибудь колодец и заморили голодом до смерти? А вдруг она от отчаяния начала обгладывать собственную руку? Она может быть где угодно, например в соседней камере, и жизнь еще теплится в ней только благодаря капельнице с глюкозой, а ничего другого ей не дают. Или ее кинули в котелок и варят на медленном огне к обеду, с картошкой и травами. Энни уже кажется, что на тарелке, которую с улыбкой приносит ей Преданная Сестра Эвлалия, под голландским соусом лежат кусочки Келли. Эти подозрения не дают Энни поддаться соблазну, когда ее камеру наполняют головокружительные ароматы бифштекса из вырезки и горячего шоколада. Как ни ужасна эта мысль, но Энни ей в какой-то степени даже рада, потому что безупречный контроль над собой заключается в том, чтобы суметь отказаться от всего, чего хочется. Когда рот наполняется слюной, а воля пошатнулась, она говорит себе: «Может быть, это кусочек Келли».