Почти весь декабрь температура держалась выше нулевой отметки. А тридцатого хлынул настоящий ливень. Только к вечеру он постепенно перешел в привычную питерскую морось.
Огни разукрашенного к Новому году Невского двоились и троились, отражаясь в мокром асфальте, витринах и окнах домов, словно компенсируя полное отсутствие снега.
Эти разноцветные новогодние огни сотнями звездочек искрились на распахнутой шубке не спеша идущей вдоль Невского женщины, сверкали в ее спадающих на плечи платиновых прядях.
Женщина тряхнула волосами, рассыпая вокруг себя тысячи световых брызг, и засмеялась: хорошо, ах, хорошо!
Она, довольно прищуривая глаза, рассматривала отреставрированные, подсвеченные фасады зданий. Подолгу останавливалась у витрин магазинов и модных бутиков, с удивлением качая головой и вскидывая брови. Потом шла дальше, вглядываясь в праздничную толпу, спешащую ей навстречу. Надо же, совсем другие лица!
«И с любопытством иностранки, плененной каждой новизной, глядела я, как мчатся санки, и слушала язык родной…» Уже который раз за сегодняшний день она повторила эту неотвязно преследующую ее строку.
Что ж, можно и так сказать — иностранки.
Двадцать лет прошло с тех пор, как она, Александра Стюарт, — тогда еще Алька Захарова, — покинула родину. И вот теперь, спустя столько времени, спустя целую эпоху для страны и целую жизнь для нее самой, она снова здесь, дома.
И что касается родного языка — тоже правда. Еще вчера в аэропорту, ожидая багаж, она случайно услышала разговор нескольких молодых людей, по виду студентов, и обнаружила несколько совершенно новых для себя словечек и выражений.
Одно ей запомнилось особенно — «крыша поехала» (хотя, признаться, со словом «крыша» у нее были связаны совсем другие ассоциации). Второе — «башню снесло» — являлось, как она поняла, синонимом первого и означало определенную степень сумасшествия. Позитивного сумасшествия или негативного — зависело, очевидно, от контекста.
Сейчас, совершая прогулку по Невскому, или, на жаргоне ее юности, «пойдя прошвырнуться по Броду», — она поняла: выражение «башню снесло» очень точно определяет ее душевное состояние.
Сверкающий Невский и мрачноватый, с облупившимися фасадами Невский двадцатилетней давности, та прежняя, серая, озабоченная толпа и сегодняшние нарядные, улыбающиеся люди, — настоящее и прошедшее теснилось в ее сознании, пока никак не сливаясь в единую картину.
На углу Невского и Владимирского, возле отеля «Рэдиссон-САС», женщина остановилась.
Вот это да! «Сайгон»-то накрылся! Один из немногих в тогдашнем Питере кафетериев, где можно было выпить не кофе, видите ли, с молоком из противной жестяной бочки, а настоящий, хорошо приготовленный черный кофе, — так вот, этот неблагонадежный, разбитной, свободолюбивый, потихоньку фарцующий, сомнительный, богемный «Сайгон», продержавшийся все годы махрового застоя, не выдержал напора рыночной экономики и сдал позиции!
Хотя почему его не прикрывали тогда — очень даже понятно. Отсюда и теперь по прямой пешком пятнадцать минут до Литейного, 4. Того самого дома, из окон которого Сибирь хорошо видна. Осведомителям бегать было недалеко. А то, что «Сайгон», это тусовочное, по-нынешнему выражаясь, место, просматривался и прослушивался, и сомневаться не приходилось. Должна же была Софья Власьевна знать, чем дышит молодое поколение художников, писак всех мастей и прочих сочувствующих интеллигентов.
Да ведь и правда — Ритка же говорила, что на месте «Сайгона» уже в девяностых годах открыли салон модной сантехники. Но долго он не продержался. Здание-то — лакомый кусочек. И вот, пожалуйста, — пятизвездочный отель мирового класса.
Однако в нем, на первом этаже, углом заходя с Невского на Владимирский, опять кафе. Правда, цены здесь совсем не для тогдашней, да и не для нынешней, судя по посетителям, богемной публики, но… Гений места все-таки существует!
Швейцар распахнул дверь, и Александра Стюарт, поддав ногой полу легкой норковой шубки так, что сверкнула светлая атласная подкладка, вошла в ласковое тепло, пахнущее, как и тогда, крепким кофе.
Ах, хорошо!
Она оглядела помещение: интерьер в золотистых тонах, кожаные кресла, слева барная стойка… А вон в том углу двадцать лет назад широко известный в узких кругах поэт В., охальник и выпивоха, стрелял у барышень трояки, пенял на свою горькую жизнь и приглашал посидеть у него на коленях…
Женщина скинула шубку и, оставляя за собой, точно шлейф, интригующий запах дорогих французских духов, прошла к столику возле окна.
Небольшого роста, легкая, с сияющими глазами и роскошной светлой шевелюрой, она невольно привлекала взгляды присутствующих. Сколько ей лет, и сам черт не разобрал бы, а фигура, подчеркнутая узкой короткой юбкой и обтягивающим джемпером с глубоким вырезом, была у нее как у девчонки.
Заказав пятьдесят граммов «Хенесси» и двойной эспрессо, она подперла щеку ладонью и принялась рассматривать людей, спешивших по своим праздничным делам.
Официант поставил перед ней коньяк и кофе. Глотнув из бокала обжигающий напиток, женщина зажмурилась от внезапно навернувшихся слез: то ли коньяк был крепок, то ли вспомнилось что… А вспомнить Александре Стюарт действительно было о чем.
