Я смотрю на звезды - [8]

Я вскакиваю с постели, одеваюсь наспех и окольной дорогой иду в аптеку.

Я не спешу. Деду все равно не становится легче от лекарств реб Довида.

Аптекарь Довид похож на бога из моих сновидений. Как две капли воды они похожи друг на друга: он и бог. Правда, бог чуть выше ростом.

Весь белый, в белой ермолке, в белоснежном халате, стоит реб Довид за прилавком и щедро раздает лекарства и советы.

— Опять валерьянка, — не то возмущаясь, не то вопрошая, говорит он. — Поможет она, как клистир покойнику. Твоему деду надо съездить в Карлсбад.

— В Карлсбад?

— Адвокат Кронберг два года там лечился и воскрес.

Карлсбад! Я тщетно стараюсь вспомнить, где это.

— Вы правы, реб Довид! Ему не мешало бы махнуть в Карлсбад. Удобнее всего в базарный день. Любая попутная телега его подбросит.

Аптекарь хватается за живот, заливается громким раскатистым смехом, сует мне капли и наставительно гнусавит:

— Да, да, в базарный день.

Я не понимаю, над чем он смеется. Может, у меня нос в саже или еще что-нибудь такое? Я краснею от обиды и убегаю.

— Так быстро, — пожимает плечами дядя Мотл. — Что, аптека закрыта?

— Открыта.

— А почему ж ты такой сердитый? — не отстает Мотл.

— Занозу засадил.

— Заноза — не беда. Нарвет и вытечет.

Дядя Мотл-Златоуст прыскает в кулак. Его козлиная бородка трясется, как пучок нетеребленного льна.

В комнату, опираясь на суковатую палку, вваливается дед.

— Ну?

— Реб Довид считает, что в каплях толку мало. Поезжай в Карлсбад. Там воскрешают из мертвых.

— Куда? — свирепеет дед.

Он часто моргает своими короткими, выцветшими ресницами. Я вижу, как его желтые от курева пальцы сжимают палку, как она медленно отрывается от земляного пола и повисает над моей головой.

— Постой, — неожиданно заступается дядя Мотл-Златоуст. — Мальчишка не виноват. И реб Довид не лишился разума. В самом деле: почему бы тебе не съездить в Карлсбад? Карлсбад — истинный рай для больных. А ну-ка, поройся в своих карманах, не завалялась ли там лишняя тысчонка! Что ты уставился на меня, как раввин на раскаявшегося выкреста? Поройся!

Дед перетряхивает карманы и извлекает откуда-то облепленную махоркой монету.

— Видал тысчонку?

— Да, — невозмутимо рассуждает дядя Мотл, — Барон Ротшильд в твоих штанах не ночевал. За такие деньги не всякий лодочник через Нерис переправит, а в Карлсбад…

— В Карлсбад, — вмешиваюсь я, — можно в базарный день на телеге добраться. Балагула Ицик довезет.

Дядя Мотл-Златоуст грустно улыбается, гладит меня своей шершавой рукой, обросшей рыжей щетиной, и тихо, словно стесняясь кого-то, объясняет:

— Нет, душа моя. На подводе туда не доберешься. На поездах нужно ехать. Долго, долго… Почти до Австрии.

Я слушаю, и в сердце закипает злоба — злоба на дядю, на поезда, на Австрию и на что-то еще, чему я не нахожу названия.

ЧТОБ ОН С НЕЕ НЕ ВСТАЛ

Дед вырывает у меня пузырек с каплями. Дядя Мотл-Златоуст заворачивает завтрак в газету скорняка Лейзера.

— Авремэле!

— Что?

— Пошли на фабрику.

— Не могу. Я иду с бабушкой в синагогу.

— Я покажу тебе рубанок, стамески, пилки, — соблазняет Мотл. — И кровать президента.

— А бабушка?

— Она одна в синагогу сходит. Богу с ней интересней, чем с тобой.

— Интересней, — уступаю я.

Мебельная фабрика господина Айзенберга стоит у реки. Там же стоит его лесопилка. Каждый день плотогоны сплавляют сюда лес. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что господин Айзенберг вырубил бы все дубравы и рощи, если бы ему развязали руки.

То есть как это — вырубил бы? А куда денутся птицы? Птицы не мыши. Они не могут жить в подполье. Им нельзя без деревьев. Самый захудалый воробей, и тот норовит в небо. Попрыгает, попрыгает в навозе и фюйть на дерево…

Дядя Мотл-Златоуст ведет меня пыльными улочками, мимо синагоги, к фабрике.

Синагога старая, с облупленными стенами. Она дважды горела и дважды ее отстраивали. Первый раз ее поджег хромоногий Мейлах, а второй раз господь — молния ударила в крышу.

— Не устал? — замедляет шаг дядя.

— Нисколечко. Я привык.

— А ну-ка, угадай, Авремэле, кто чаще всех ходит по местечку? — оживляется Златоуст.

— Полицейский Гедрайтис.

— Не угадал.

— Почтальон Ксаверас.

— Не угадал.

— Сторож Шимшен.

— Чаще всех, душа моя, по местечку ходит горе. А реже всех — счастье. За тридцать шесть лет я встретил его один раз, и то оно спешило к другому.

— Дядя Мотл, а клад найти — это счастье?

— Клады, душа моя, бывают разные. Гончару Пейсаху кажется, что клад — это дешевая глина, балагуле Ицику, что это хороший мерин. А я, например, считаю, что клад — это дочь резника Цейтл.

Все выше и выше поднимается солнце. Оно забирается за воротник моего поношенного пиджачка и горячей струей заливает лопатки, как вода в бане. Небесный купол сверкает, как таз, надраенный перед пасхой. Не каждую неделю выдается такой субботний день.

Бабушка, наверно, уже в синагоге. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что когда-то люди молились на открытом воздухе, но господь получил насморк и велел всем перейти в синагогу.

— Вот мы и добрались, Авремэле!

Дядя Мотл-Златоуст стучится в ворота мебельной фабрики.

— Кто там?

— Хозяин! — балагурит Мотл, — Открывай.

— Ах, это ты! — узнает Златоуста сторож Эфроим.

Щелкает засов. Эфроим пропускает нас внутрь.