Я, Шерлок Холмс, и мой грандиозный провал - [47]

Я любовался тонкими белыми запястьями, длинными сильными пальцами, властно бегавшими по клавишам инструмента, и понимал, что глубина этой женщины лишь приоткрылась мне, что я никогда не узнаю ее до конца, не смогу представить ей цены…

Мисс Лайджест уже собиралась окончить, но в какой-то момент ее руки соскользнули и замерли, очевидно, от незнания текста. Мелодия прервалась лишь на долю секунды — в следующее мгновение, тряхнув головой и пропустив полтакта, мисс Лайджест продолжила играть, не снижая темпа. Несколько последних взлетов, финальный аккорд — и она тут же схватила с рояля ноты и принялась листать их…

— Фа-диез, — подсказал я, вставая.

Мисс Лайджест чуть вздрогнула, повернулась в мою сторону и улыбнулась:

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен.

— Не судите меня слишком строго, ведь я не садилась за рояль больше полугода, — она отложила ноты и кивком указала на пыльное покрывало от инструмента на полу, — в этой комнате даже не убирают.

— Вы играли великолепно, мисс Лайджест: вдохновенно, пламенно и технично.

— Вы, мистер Холмс, как всегда, слишком снисходительны ко мне.

— Ничуть. Я говорю то, что думаю.

— Благодарю вас. Присаживайтесь здесь, только снимите чехол с кресла.

— Надеюсь, я не слишком грубо нарушил ваше уединение, мисс Лайджест? — спросил я, усаживаясь напротив нее.

— Когда я услышал звуки музыки, то уже не мог оставаться в своей комнате, не удовлетворив любопытства.

— Вы мне совсем не помешали, мистер Холмс, — ответила она, расправляя рукава и застегивая манжеты, — вы же знаете, что я всегда рада вашему обществу.

— А я не устаю удивляться тому, как много вы умеете. Почему вы не сказали, что замечательно играете, когда мы с вами беседовали о музыке и спорили о вкусах?

— Это было бы не слишком скромно с моей стороны, усмехнулась она, — и, кроме того, вы ведь тогда тоже не сказали, что играете на скрипке, и я вынуждена была позже разоблачить вас. Помните?

— Мне этого не забыть.

Она рассмеялась:

— И теперь вы пришли в полной решимости снова доказывать мне превосходство «Летучего голландца» над «Севильским цирюльником»?[5]

— Нет, мисс Лайджест, вы выставили мои музыкальные вкусы в очень уж примитивном виде. Я действительно предпочитаю немецкую музыку: она располагает к глубоким размышлениям и помогает сосредоточиться, когда это необходимо. Но я отнюдь не собираюсь переубеждать вас в том, что касается ваших личных пристрастий!

— В самом деле? Даже если я скажу, что мой любимый композитор вовсе не Бетховен?

— Даже в этом случае… А что в наших спорах я показал себя настолько непримиримым, мисс Лайджест?

— Насколько я могу судить, вы действительно непримиримый спорщик, мистер Холмс, — улыбнулась она.

— Должно быть, мой азарт иногда берет верх над здравым смыслом, и это ваша заслуга, мисс Лайджест.

— Моя? — шутливо возмутилась она.

— Хотите сказать, что это я виновата в вашей непримиримости?

— Косвенно да. Вам каким-то образом удается вызывать меня на споры даже тогда, когда я вовсе к ним не расположен, и часто это касается тех вещей, о которых я вообще никогда и ни с кем не спорил!

— О вас я могу сказать то же самое, мистер Холмс! Вы часто, сами того не подозревая, вызываете во мне азарт, который я ничем не могу объяснить.

— Тогда мы квиты. А что это за композитор, мисс Лайджест, на которого вы променяли Бетховена?

— Вивальди. Хотя я не скрипачка, я очень люблю его.

— Вивальди замечателен, но я нахожу его чрезмерно чувственным.

— Чрезмерно? По-моему, он гармоничен и правилен, как никто другой.

— Его захлестывают страсти, и вся эта дрожь в теле дает мало проку.

— А я не думаю ни о чем, когда слушаю его: все мысли занимает только наслаждение.

— Вивальди вызывает ощущения особого рода — эмоции выходят из-под контроля и начинают жить самостоятельной жизнью, а мне это не очень нравится: я предпочитаю, чтобы рассудок всегда сохранял свое главенство.

— Я это заметила, — сказала мисс Лайджест, одарив меня своим спокойным испытующим взглядом.

— Я тоже люблю ясность рассудка, но знаю также и то, что эмоции порой оказываются достаточно сильными и с ними приходится считаться.

— С чем же приходится считаться?

— Я не знаю… Возможно, со стремлением к переменам, с жаждой новых ощущений, свободы, с ненавистью и любовью, наконец. Знаете, наши чувства иногда преподносят нам сюрпризы и оказываются очень неожиданными, — ее синие глаза вдруг заискрились то ли теплотой, то ли сожалением, то ли насмешкой.

— Да, я это знаю, — согласился я, — чувства бывают самые разнообразные, но это не значит, что я намеренно подавляю их. Просто чаще всего в их внешнем выражении не бывает необходимости.

— А вы уверены, что правильно оцениваете эту необходимость, мистер Холмс? — улыбнулась она.

— Может быть, кто-то нуждается в ваших чувствах больше, чем вы думаете?

— Ну, в этом случае он, наверняка, сообщил бы мне об этом или же нашел другой способ дать это понять.

— Это не всегда бывает просто, — заметила она, продолжая улыбаться.

— Не могу представить, какие здесь могут быть сложности…

Мне вдруг стало не по себе. А что если она давно догадалась о моих чувствах и теперь забавляется, видя, как еще один мужчина не устоял перед ней? Что если она теперь намеренно дразнит и испытывает меня, с привычным удовольствием наблюдает за тем, как легко ей использовать полученную надо мною власть? Неужели мои чувства к ней так заметны? Неужели из-за них я выгляжу смешным?.. Но, с другой стороны, зачем ей это? С какой стати ей могло прийти в голову смеяться надо мной?! Она умна, благородна и слишком цельна для мелких уловок. Да и веду я себя совершенно естественно, ничем не выдавая произошедших во мне перемен… Пожалуй, единственным объяснением этому могло бы быть то, что она, напротив, не знает, как я отношусь к ней, и пытается своими двусмысленными высказываниями и непрямыми вопросами выяснить это. Если так, то наше дальнейшее общение обещает быть интересным.