Я - Шарлотта Симмонс - [413]

— Нет, Айви, динамит и атомная бомба — это ты, — сказал Эдам. — Слушай, мне скоро бежать нужно, пресс-конференция, мать ее, так что долго говорить времени нет, но все-таки хотел тебя спросить вот о чем: я как репу ни чесал, все равно не въезжаю, каким образом ты раздобыл эти документы от «Пирс энд Пирс» и пленки с записями из вашей общаги. Как ты это сделал? Мне-то можешь рассказать?

В трубке от души рассмеялись.

— Знаешь, о некоторых вещах тебе — именно тебе — лучше не знать. Надеюсь, ты меня понял? Без обид. Чтобы ты понял, насколько все серьезно, я тебе кое на что намекну: есть у нас, скажем так, друзья семьи… раньше они работали в «Гордон Хэнли», а потом перебрались в… скажем так, другие инвестиционные банки, но при этом… нет, все, на этом лучше остановиться. А что касается пленок… ты и сам можешь догадаться, что большинство сейнт-реевских дебилов презирает любую работу, где нужно хоть что-то делать руками. Они, понимаешь ли, выше всего этого. Не станут они возиться с разными проводами, микросхемами и прочим дерьмом, но всегда найдется какой-нибудь выродок, который — так, ни с того, ни с сего — появляется там где нужно и тогда когда нужно… и этот парень, не брезгающий работой радиотехника и звукооператора, когда ему очень нужно… эх, жаль, придется на этом прерваться… больше ни слова. И сделай одолжение — не мне, а себе, — забудь все, что я тебе сказал.

— Слушай, Айви, — сказал Эдам, — мне на самом деле нужно бежать, но надеюсь, мы надолго не прощаемся: увидимся в ближайшее время, посидим спокойно, поболтаем и поведаем друг другу героические истории о наших славных военных походах.

— Отличная мысль, — ответил Айви. — Надо только выждать, пока все это дерьмо уляжется. Я тебе вот что предлагаю. Смотаемся в Филадельфию и поужинаем как-нибудь в «Иль Бабуино».

Может, ты о нем слышал? Ничем не хуже любого модного заведения в Нью-Йорке, и там всегда можно посидеть в тихом уголке, где ничто не помешает спокойному разговору. А еще я тебе скажу, что даже в нашем небедном братстве никто не поедет туда ужинать. Может, денег у них и хватит, но все равно никто не рискнет потратить такую сумму просто на ужин. Даже наш мистер Фиппс.

— Звучит заманчиво!

— Там я тебе и расскажу все, что могу. Надо же мне когда-нибудь выговориться. Расскажу, чего я натерпелся от этих говнюков — от главного говнюка и второго — Фиппс-то, правда, не совсем полное дерьмо, — но как они меня достали, сколько они надо мной измывались, особенно говнюк номер один со своей бандой — лучше и не вспоминать. Я расскажу тебе, какую подлянку они мне кинули на этом официальном приеме в Вашингтоне.

— Слушай, Айви, я ведь тоже кое-что знаю про этот прием и про те подлянки, которые отдельные говнюки устроили своим друзьям на этом приеме.

— А тебе-то откуда известно?

— Да вот знаю: например, кое-что о девушке по имени Глория.

— Охренеть, ну ты даешь! Да нет, это же просто невозможно. Эдам, ты меня паришь! Ну не можешь, не можешь ты этого знать! Неужели ты такой хитрый и пронырливый ублюдок, что тебе действительно все известно?

— Не все, не все, поверь мне… не все, но довольно много. Ну ладно! Об этом мы с тобой тоже поговорим! А сейчас извини — пошел я на эту гребаную пресс-конференцию.

Стаскивая по ступенькам крыльца свой велосипед, Эдам повторял про себя эти слова: не всё… не всё… Он знал недостаточно, чтобы удержать Шарлотту и заставить ее полюбить себя так, как он ее любил. Он и сегодня видел ее как вчера, как будто бы она и сейчас была здесь. Ничто, даже величайший триумф его жизни, даже одержанная его талантом и усилиями победа — ничто не смогло помочь ему завоевать Шарлотту. Эх, нет другой такой прекрасной девушки в этом мире…

Но сейчас нельзя предаваться унынию. Сейчас у нас пресс-конференция, а сразу после этого съемки специального сюжета для передачи Майка Флауэрса на канале РВС. Нет, в это просто невозможно поверить! Неужели это происходит на самом деле? Теперь нельзя было падать духом: его час настал.

Хойт сидел в одиночестве за стойкой бара «И. М.» и пил — пил в одиночку, с видом последнего неудачника, которому в жизни ничего больше не остается, как сидеть в баре и пить в одиночку.

Впрочем, при строгом, но сугубо формальном рассмотрении нельзя было сказать, что Хойт сидит за стойкой совсем один. Боковым зрением он заметил другого студента, которого прежде никогда в жизни не встречал… но тот перегнулся через пустой табурет рядом с ним и спросил:

— Ты ведь Хойт Торп, правда?

Хойт едва повернул голову в сторону так бестактно вторгшегося в его одиночество парня и, едва шевельнув губами, ответил:

— Ну да.

Сказано это было с таким усталым видом, словно ему этот вопрос надоел хуже горькой редьки. Его уже тысячу раз об этом спрашивали. Впрочем, если тысяча и была преувеличением, то, объективно говоря, небольшим. Парень был очень высокий, очень костлявый, с очень бледным, покрытым шрамами от угрей лицом, на котором сейчас читалась заискивающая улыбка. Некое подобие бороды росло у него не на челюсти и подбородке, а где-то ниже, почти на шее. В общем, чмо. Чмо и мудак — коротко и ясно охарактеризовал его для себя Хойт. Притом мудак был сильно навеселе.