Я сам себе жена - [48]

Вместе с Тутти мы ходили тогда в те немногие оставшиеся пивные Восточного Берлина, где встречались гомосексуалисты и лесбиянки: в «Бар Гольдшмидт» или «Сити-Клаузе» на Фридрих-штрассе. Мы пытались добиться максимального в обывательских условиях. Но мы, трансвеститы, — и мы не раз замечали это, выходя в платьях на улицу, — были меньшинством внутри меньшинства.

Какая-то тетка рядом со мной в «Сити-Клаузе» хвасталась: «Это я сама связала», — и показывала нечто сетчатое, по-видимому, долженствующее быть сумкой. Потом она сердито глянула на меня своими маленькими глазками на рыбьем лице и прошипела: «Провались, ты, дура белокурая, за этим столом тебе нечего делать». Вот стерва паршивая, чего цепляешься, подумал я, взял свою сумку и смял ее без всякого уважения. От другого столика кто-то из знакомых крикнул: «Лоттхен, это наш Лоттхен, иди сюда, здесь есть местечко». А эта мисс дешевка имела совершенно идиотский вид.

* * *

Я вспоминаю первый визит Штази (комитет государственной безопасности) в мой музей, еще в шестидесятые годы. Явились два господина, не слишком высокие, не слишком толстые, с колким взглядом хищников, в одинаковых плащах. Я предложил им присесть. Присел и сам, должен был присесть, потому что был в полуобморочном состоянии и просто не удержался бы на ногах от волнения. Хотя и не знал за собой никакой вины.

Однако, они пришли не для того, чтобы отобрать у меня музей, пока еще нет. «Государственная торговля предметами искусства» обратила свой жадный взор на коллекцию музыкальных аппаратов и более пятнадцати тысяч пластинок. С ее хозяином, коллекционером Альфредом Киршнером, я дружил.

Законы ГДР предоставляли все возможности для «легальной» конфискации, и уже с конца шестидесятых «Государственная торговля предметами искусствва» сбывала за валюту все, что не было приколочено гвоздями. Мебель, картины, часы, ковры фарфор, музейное и церковное имущество, все спускалось за бесценок, чтобы остановить экономический крах ГДР. Позже разбойничьи притязания распространились даже на булыжник мостовой, кареты, паровозы и старые автомобили, и если бы можно было сносить старые дома, а потом снова собирать их, то некоторые старинные усадьбы в стиле барокко стояли бы сегодня где-нибудь в США. Грузовиками и контейнерами в течение двадцати лет культурное наследие ГДР уходило через границу.

Альфред Киршнер, который с шести лет увлеченно коллекционировал музыкальные автоматы граммофоны, музыкальные шкатулки и пластинки был одним из самых достойных любви людей, с которыми мне приходилось встречаться в жизни.

Живой человечек маленького роста, всегда в движении, как будто он не хотел допустить ни минуты покоя, он был из того приятного сорта людей, которые, будучи наделены многими талантами, не хотели «что-то из себя представлять». На свой внешний вид он тоже не обращал ни малейшего внимания — всегда ходил в засаленных заношенных костюмах и рубашках в крупную клетку, непременная шляпа из кожи или ткани косо сидела на голове. Все это для него ничего не значило, как будто в борьбе за существование он давно научился отодвигать в сторону всякое человеческое тщеславие, если таковое когда-нибудь и посещало его.

Альфред Киршнер был музыкальным гением, пианистом-виртуозом. Когда его просили, он играл любое музыкальное произведение от классики до избитых мотивчиков. Я вспоминаю один танцевальный вечер. Он блеснул «Венгерской рапсодией» Листа и «Увертюрой Вильгельм Телль» Россини. Совершенно непосредственно какой-то молодой человек пожелал: «Адельхайд, подари мне садового гномика» — популярная вещица из собрания простых немецких песенок. Альфред глянул в потолок, потянул своим острым носом, будто хотел втянуть звуки из воздуха, ноты собрались в его голове, и вот он уже заиграл «Мелодию гномиков».

В другой раз я устраивал праздник в садовом зале своего музея. Пришло много гостей, среди них и Альфред. Моя верная помощница Маргарете, с которой мы за двадцать лет оббили по меньшей мере десять тысяч камней для дома — вставила нотный рулон в пианолу, стоявшую у левого окна, и объявила: «Дамы и господа, "Лесная радость".» А в это время Альфред, тихо и незаметно, подсел к американскому пианино фирмы «Стек», Нью-Йорк, стоявшее у правого окна. Едва раздались первые звуки механической пианолы, как присоединился Альфред. Дуэт механического и ручного пианино, а инструменты звучали по-разному из-за сортов дерева, создал новые оттенки звуков. Американская пианола звучала жестче, чем немецкая, и публика восхищенно вслушивалась. Когда замолк последний звук, все громко и долго аплодировали.

Альфред попался в ловушку Штази, потому что продал западным гражданам кое-что из своей коллекции. Не для того чтобы обогатиться, а для того, чтобы получить возможность купить другие предметы. Суд приговорил его за «валютные махинации» к высокому штрафу и заключению. Так как штраф он заплатить не мог и где было взять денег ему, маленькому пенсионеру? — на его глазах из его квартиры вынесли все. И как! В то время как сотрудники Штази выхватывали из вертикова белье и бросали его на пол, упаковщики мебели из «государственной торговли предметами искусства» ждали у дверей. Музыкальные шкатулки, часы, музыкальные автоматы, собранные с любовью и страстью, исчезли в ненасытной пасти грабителей. Ему оставили лишь одну убогую кровать. Воля к жизни Альфреда Киршнера была сломлена, он просуществовал еще несколько лет в одном евангелистском приюте на озере Вайсензее, а потом умер. Когда я приезжал к нему в последний раз, он был стариком с редкими растрепанными волосами, а его глаза уже не способны были ни на какую работу, даже сконцентрироваться во взгляд.