Я сам себе жена - [33]

В отделе музыкальных аппаратов музея работали люди хоть и энергичные, но слишком мало знающие о том, как ухаживать за капризными механизмами, а особенно — как их ремонтировать. Украшением коллекции был пневматический оркестрион, имитировавший двадцать восемь инструментов, заключавший в своем корпусе механику всех инструментов и рулон нот. Будто желая отомстить тупому руководству, он испустил дух через полгода после моего увольнения. Тогда господа из музея приплелись ко мне, толкуя что-то о работе смотрителем, но заинтересованы они были, конечно, только в том, чтобы я по дешевке снова наладил им главный аттракцион. Я отказался, и им пришлось пригласить двух механиков из Копеника. Те беспомощно осмотрели оркестрион и сокрушенно признались: «Мы можем ремонтировать механику, но не пневматику». Музей был вынужден пригласить из Лейпцига органного мастера, который полностью разобрал аппарат. Полгода они возились с ним втроем. Весь ремонт обошелся в одиннадцать тысяч марок. А у меня, при этом я не мог скрыть усмешки, регулировка давления, чистка и подгонка клапанов стоила бы шестьдесят марок. Так вам, идиотам, и надо, думал я.

Но вернемся к моему знакомству с карлхорстским наездником Цитценау: как и многие женщины, я хотел быть завоеванным. И Цитценау, с одной стороны кавалер старой школы, с другой — очаровательный развратник с юмористически-шуточным голосом прусского офицера, сделал это. Однажды надвигалась гроза, и я, только что вымыв окна, выглядывал на улицу сквозь сверкающие стекла. С запада надвигалась черная грозовая стена, и Цитценау считал, что мне лучше остаться переждать, потому что добежать до трамвайной остановки уже не успею. И пока я в нерешительности стоял у окна, велосипедисты уже натягивали капюшоны, хлынули первые струи дождя, а Цитценау вдруг оказался у меня за спиной, и я почувствовал его руку между своими ягодицами. Эротический разряд пронзил меня, и то, что за этим последовало, было классическим совращением.

Так началась наша интимная дружба. То, что ему было за шестьдесят, ничуть не волновало меня. У меня всегда была слабость к пожилым мужчинам, я чувствовал себя защищенным рядом с ними. Что еще может желать женщина? Мы часто бывали вместе на ипподроме, где музыканты исполняли по заказу мои любимые вещи: «Польку-наковальню» или вальс Джувентино Розаса «Над волнами». Публика, громко аплодируя музыкантам, не подозревала, что веселая светловолосая молодая дама в старомодном летнем платье в действительности была молодым человеком. Платье делает женщину, если, конечно есть фигура, а у меня она была. Однажды одна «настоящая» дама с завистью пыталась дознаться, у кого я шила платье. Облокотившись на перила музыкального павильона, я с готовностью ответил: «Куплено у старьевщика». Она расхохоталась, но погрозила мне пальчиком, будто я отпустил неприличную шутку. Удивленно посмотрел я ей вслед.

В 1957 году у Цитценау случился инфаркт, и он, лежа в больнице, не строил никаких иллюзий: «Я уже не выйду отсюда». Я пытался подбодрить его, он устало и слабо отмахивался. Через несколько дней он умер.

Пять лет мы были вместе. Нет, ни о какой верности и речи не было, Цитценау решительно поощрял мои знакомства с другими мужчинами.

Я снова стал заходить в общественные туалеты, знакомясь там то с одним, то с другим, к некоторым проникался таким доверием, что возникала дружба, которая продолжалась — если мои поклонники жили на западе — до тех самых пор, пока не была построена стена.

* * *

В первый раз я пошел в кафе гомосексуалистов. Западноберлинские друзья взяли меня с собой — один я бы не отважился — и подбодрили: «Лоттхен, там нечего бояться». Я принарядился в платье.

Перед маленькой лестницей у входа — небольшая решетка. Мы позвонили, и нас впустили. Открылся причудливый вид: старый коричневый буфет начала века, слегка закопченный, перед ним плоский прилавок стойки. Левую стену украшал вид Берлина, каким он был раньше — цепочка домов с газовыми фонарями и арками ворот. На украшенном лепниной потолке на крюке висела старинная люстра. Все было, как на рубеже веков. Но на продавленных креслах, цвет которых было уже не угадать, до того они выцвели, шла оживленная жизнь. Здесь и сейчас. Полуобнаженные юнцы, многие в женской одежде или в чем-то почти прозрачном, сидели на коленях у своих кавалеров. Все громко болтали. Но во всей этой неразберихе стоял один спокойный утес — хозяйка.

«А ну-ка, прекрати», — на своем берлинском диалекте приказывала она, проходя через зал, давала тычка гостю, который рассказывал «анекдотцы», и снова проплывала за прилавок в своей объемистой мотоциклетной куртке. «Да, она держит свою лавочку в руках», — подумал я, войдя в старейшую пивную на станции «Герлиц», — «Пивной бар Элли».

Элли, бесцеремонная и решительная, внимательно оглядела меня, когда я робко заказал сок. «Золотко, а ты здорово принарядился», — одобрительно заметила она.

Мне понравилась ее по-мужски жесткая манера, а ей видимо, моя, женственно-застенчивая. Потому что когда в следующий раз я зашел в пивную, на этот раз — для разнообразия — в народном костюме, она подняла меня и посадила на стойку, смеясь: «Ты моя куколка».