Я сам себе жена - [34]

В узком коридорчике позади зала находились «тихие местечки», и когда трансвеститы в своих платьях нажимали ручку мужского туалета, гости громогласно кричали: «Другая дверь!»

«Немножко би никогда не помешает», — ухмылялась Элли, залезая ко мне под юбку. Хоть она и была лесбиянкой — ее подруга прислуживала здесь же, в пивной, — Элли не придерживалась этого слишком строго, уж это мне известно из собственного опыта…

В задней комнате иногда устраивались садо-мазохистские вечеринки. Когда кого-нибудь укладывали на стол и Элли собиралась «наподдать разочек», мы знали, что когда она ударит, будет не только слышен свист хлыста, но и станет ощутимо больно. Но чаще наши удовольствия были вполне безобидны.

Как-то в выходной были объявлены танцульки потому что Элли купила новый проигрыватель. В пивную набилось полно геев и лесбиянок, но когда танцы начались, ящик отказал. Элли бросилась ко мне: «Эй. Лоттхен, посмотрика, что с ним, ты ведь разбираешься в музыкальных машинах». Когда я поднял крышку и увидел все эти проводочки, лампочки и не знаю, что еще, я поднял руки, сдаваясь: «Ребята, я сюда смотрю, как корова в циферблат. Ничего не получится». Казалось уже, что на танцах поставлен крест, но тут кто-то предложил: «Лоттхен, а может, ты привезешь свой граммофон?» Вот это было дело. Кто-то был на машине, и мы покатили. Я привез граммофон и пластинки.

Большой латунный раструб ревел на стойке у Элли, все скакали по залу, и тут состоялось мое первое выступление: я знал наизусть тексты всех песенок и когда старые пластинки слишком сильно шипели, я вступал и подпевал. С тех пор регулярно, каждый выходной, я стоял у граммофона в своем платье или коротких вельветовых брюках, черных или темно-синих, по дешевке купленных в «Херти» за шесть марок. Вокруг меня — гомосексуалисты в шуршащей коже или во входивших тогда в моду узких джинсах. В перерывах Элли потчевала меня соком и едой и даже подарила мне ремешок и туфли: «Смотри-ка, это должно хорошо подходить к твоему платью».

В 1961 году все кончилось в одну ночь. «Для пресечения враждебной деятельности реваншистских и милитаристских сил Западной Германии и Западного Берлина, — было написано в Постановлении Совета министров ГДР от 12 апреля 1961 года, — вводится такой контроль на границах Германской Демократической Республики, включая границы западных секторов Большого Берлина, который присущ границам любого суверенного государства».

В Москве было решено таким образом прекратить «кровотечение» важного фронтового государства, т. е., попросту, запереть народ. Если образование государства ГДР в 1949 году мы восприняли, лишь пожав плечами — оно нас просто не тронуло, — то последствия были самыми глубокими. Образно говоря, мы были последними военнопленными Второй мировой войны, последними жертвами национал-социализма: без него — хотя об этом слишком легко забывают — никогда бы не было этой стены со сторожевыми вышками и колючей проволокой.

На следующий день на передней площадке трамвая люди обсуждали происходившее: «Вы знаете, они делают границу непроницаемой, ездят туда-сюда на танках и строят стену». — «Да не будет совсем уж плохо, — бросил другой, — пару недель протянется эта возня вокруг стены». — «Ну нет», — размышлял третий». — «Не обманывайте себя, это строят русские, не Ульбрихт», — вмешался и я. По их тоскливым лицам я понял, что лишь произнес то, что внутренне все знали, но во что не хотели верить. «Да, — согласился со мной пожилой человек, — стена может стоять и год, и десять лет». «Господи, — сказал кто-то, — а как же все артисты, художники, врачи, которые работают здесь в клинике Шарите? Это не может быть надолго…» — «Вы еще удивитесь, — предрекал кондуктор трамвая, — она простоит очень долго, если не вмешаются западные союзники. А я не думаю, что они это сделают». Он оказался прав.

Я упивался воспоминаниями, когда в 1988 году, спустя двадцать семь лет, снова оказался в «Пивном баре Элли». «Здесь я заводил граммофон», — объяснял я Мони, которая теперь хозяйничала в баре. Элли умерла за год до этого. «Когда же это было?» — спросила Мони. У меня было чувство, будто это было вчера. «Ах, ну конечно, это было очень давно», сказала она, растягивая слова, и махнула рукой. Только тут мне стало ясно, что с тех пор действительно прошло почти три десятка лет.

Я стал расспрашивать о моих тогдашних друзьях, о Клаудетте, это был трансвестит, с которым я провел у Элли немало приятных часов. «Ему уже за семьдесят, и он живет в доме престарелых на Блюхер-штрассе. Но по воскресеньям он почти всегда приходит сюда», — рассказала Мони.

В следующее воскресенье ранним вечером я уже стоял у ее стойки. «Смотри-ка, кто идет», — прошептала Мони. Старый седоволосый человечек в очках пробирался на свое обычное место в углу, он тяжело плюхнулся на диван и заказал пиво и ликер. «Клаудетта, — крикнула Мони, — как ты думаешь, кто сидит здесь у стойки?» Клаудетта поднял голову, его взгляд скользнул по залу: «Лоттхен, ты?» Радостно и одновременно грустно было встретить хотя бы одного из своих старых друзей.

То была печальная глава моей жизни, когда в 1988 году я начал совершать свои «заграничные» поездки в Западный Берлин: Кройцбург, Темпельхоф, Шарлоттенбург, Нойкельн, Шпандау. Приезжая в памятные места, — в подвал старьевщика Макса Бира, квартиру доктора Вонгчовски и на Мантойфель-штрассе, 7, со школой и бомбоубежищем — я, конечно, хотел снова увидеть и людей, которых любил. Клаудетта был единственным, кто еще оставался в живых. Но вернемся обратно в пятидесятые. Мне вспоминается Макс Пальмовски, моя любовь после смерти Цитценау. Однажды, когда я копался в ключах у Людвига в его скобяном магазинчике в Шарлоттенбурге на Шлосс-штрассе, угол Зеелинг-штрассе, туда вошел Макс, коллекционер антиквариата и подержанных вещей, постоянный клиент. Когда я в следующий раз появился у Людвига, он проворковал: «Слушай, Макс интересуется тобой, он хотел бы пригласить тебя на чашечку чая». У него была небольшая, но со вкусом обставленная квартирка — и он хотел со мной не только чайку попить. Едва я уселся рядом с ним на бидермайеровской софе, он стал показывать мне изображения обнаженных мужчин, подлинные оттиски французских картин, частично прошлого столетия. Тогда это было для меня нечто совершенно новое.