«Я почему-то должен рассказать о том...» - [21]
Я ответил, стараясь быть по возможности вежливым:
— Поверьте, сударыня, мне вас искренне жаль. Ваше положение, конечно, ужасно. Труп, покойник! Хуже проказы, я вполне понимаю. С другой стороны, я готов разделить ваше мнение, что все зависит только от воли. Раз вы могли отодвинуть смерть хоть на пару часов (как вы правдиво описываете), значит, в ваших силах было и совершенно от нее отказаться. Труднее, но, по существу, то же самое. А если бы вам вовремя еще со стороны помогли… Может быть, и удалось вам удержаться от этого неосторожного шага. Умереть — шаг ответственный, вы должны согласиться. И не обдумав основательно всех последствий, вы поступили, сударыня, опрометчиво. Поправить теперь гораздо труднее. Дело, конечно, не безнадежное, попробовать можно бы. Но — вы забываете риск. И от прокаженного сторонятся, боясь заразиться, а труп… Связываться нет ни у кого ни малейшей охоты. Это естественно. А тем более я. Ну, кто я такой? Просто знакомый, зашел отдать долг. Даже не родственник. Если бы я был вашим мужем или, скажем, любовником… Или уж очень любил бы вас… Тогда еще можно попробовать. Либо вылезти вместе, либо обоим в болото… Но для этого надо быть влюбленным, героем, святым… я не знаю уж кем. Вы подумайте только, что вы мне предлагаете. Я должен настолько отдаться жалости к вам, соучастию, чтобы целиком в вас войти, слиться с вами; с вами — падалью, гнилью, с тем ужасающим и непонятным, что вы сейчас из себя представляете. Я просто должен стать вами, самому умереть — чтобы потом снова подняться, поднимая вас вместе за собой. О, я отлично знаю, чего вы от меня хотите. Только удастся ли? А что если не я подниму вас, а вы меня… того, засосете? В яму, за вами — благодарю вас покорно. А шанс не такой уж маленький. Каково там у вас, сами, сударыня, знаете. Я еще и не пробовал, только подумал, а уже чувствую: пальцы холодеют и отмирают, тошнота поднимается, голова обморочно пустеет, как будто мозг уходит куда-то, во рту сладкий привкус — мой собственный трупный запах… Нет, знаете ли, и не просите. Может быть, и могу воскресить, да не хочу. Не стану и пробовать. Боюсь вас, сударыня, просто боюсь. Идите подальше, зароют — отлично, с глаз долой… Вы смеетесь? Настанет, говорите, и моя очередь? И тогда и мне никто не поможет, как я вам?.. Что же, то — после; а сейчас хоть немножко еще подышать, отдалить… Проваливайте, проваливайте, сударыня, ну вас совсем…
Я разволновался; покойница же, напротив, лежала благонравно и тихо, даже бормотать перестала. Глядела на меня тупо-покорно. Впрочем, что же ей еще оставалось в ее положении?
Рай[133]
Многие думают, что рай — это яблоня с золотыми яблоками, ангелы, райские птицы. Какое невежество! Рай — это потрепанный извозчичий экипаж. Поднят верх, на козлах — извозчик. Мне семнадцать лет, моей соседке шестнадцать. Моя правая рука — в перчатке — обнимает соседку (на извозчике можно, не нарушая приличий). Моя левая рука — без перчатки — в ее муфте. И в той же муфте еще две руки, тоже без перчаток (кажется, нельзя, не нарушая приличий). В дюйме от моей щеки — щека соседки. Прядь волос соседки щекочет мой висок и ухо. Это известно и мне, и ей.
Снаружи что-то идет — вероятно, что снег, возможно, что дождь. Извозчик, по-видимому, едет куда-то. Надо сидеть осторожно, не двигаясь, и надо дышать — главное, не забыть, что надо дышать, а то задохнешься.
Вот каков рай. Умрем — так и поедем.
После восьми часов вечера[134]
После восьми выступают: луна, соловьи и — прочее.
В аллеях целуются. Бог смотрит сквозь пальцы: «Пусть себе».
Но однажды задумался Бог: «Что их там носит?». Богу несложно: прочь бороду, фуражка с гербом — и зашагал по бульвару гимназистом Колей.
И случилося (долго ли?): скамья, на ней — пронзенное сердце. Гимназист Коля, гимназистка Оля — «Ах!» — и поцеловались.
К десяти был уже дома Бог. Уже ангел тащил с него сапоги.
— А знаешь, брат ангел? Наш рай не того. Пташки и яблочки, а этого нет — Оли. Надо реформочку, брат, или вообще как-то учесть. Проработать немного — такое получишь, что ух!
Берется машинка: плоская, гладкая, черная. Внутри — механизмик. Снаружи — крючок и дырочка.
Передернуть: щелк — и готово. Большой палец правой руки — на крючок. Дырочку — в рот. На язык — дырочка, как обсосанный леденец. Вкус — холодный, немного соленый. Нажимать крючок — поддается, натянет пружинку. Еще и еще чуть-чуть.
— Лампа горит. Не потушить ли? А пусть ее!
Раз, трах! Неожиданно палкою в зубы. Через зубы по нёбу, в затылок. Острою палкою, колом. Больно?
— Больно. Но — проходит. Теплота в голове.
Лампа понемножечку набок. Стол почему-то наверх. И в мозгу: «На ужин у нас голубцы…». Вот и всё.
После восьми часов вечера бывает еще и такое.
Очнулась она на пятый день после смерти. Давило в висках, мысли кружились. Казалось естественным: бумажными туфлями скользить по могилам. Память туманилась. Как зубная боль сквозь кошмар, висела одна лишь точка — тоска: «Проснуться и жить. Проснуться…».
Обнаружила человека — шмыгнула в обход: интереснее выскочить неожиданно. Самой было жутко до крайности; все же злорадствовала, когда человек побежал. Хотелось еще загугукать вослед. Но с этим не вышло: голосу не было.
Впервые в науке об искусстве предпринимается попытка систематического анализа проблем интерпретации сакрального зодчества. В рамках общей герменевтики архитектуры выделяется иконографический подход и выявляются его основные варианты, представленные именами Й. Зауэра (символика Дома Божия), Э. Маля (архитектура как иероглиф священного), Р. Краутхаймера (собственно – иконография архитектурных архетипов), А. Грабара (архитектура как система семантических полей), Ф.-В. Дайхманна (символизм архитектуры как археологической предметности) и Ст.
Серия «Новые идеи в философии» под редакцией Н.О. Лосского и Э.Л. Радлова впервые вышла в Санкт-Петербурге в издательстве «Образование» ровно сто лет назад – в 1912—1914 гг. За три неполных года свет увидело семнадцать сборников. Среди авторов статей такие известные русские и иностранные ученые как А. Бергсон, Ф. Брентано, В. Вундт, Э. Гартман, У. Джемс, В. Дильтей и др. До настоящего времени сборники являются большой библиографической редкостью и представляют собой огромную познавательную и историческую ценность прежде всего в силу своего содержания.
Атеизм стал знаменательным явлением социальной жизни. Его высшая форма — марксистский атеизм — огромное достижение социалистической цивилизации. Современные богословы и буржуазные идеологи пытаются представить атеизм случайным явлением, лишенным исторических корней. В предлагаемой книге дана глубокая и аргументированная критика подобных измышлений, показана история свободомыслия и атеизма, их связь с мировой культурой.
Макс Нордау"Вырождение. Современные французы."Имя Макса Нордау (1849—1923) было популярно на Западе и в России в конце прошлого столетия. В главном своем сочинении «Вырождение» он, врач но образованию, ученик Ч. Ломброзо, предпринял оригинальную попытку интерпретации «заката Европы». Нордау возложил ответственность за эпоху декаданса на кумиров своего времени — Ф. Ницше, Л. Толстого, П. Верлена, О. Уайльда, прерафаэлитов и других, давая их творчеству парадоксальную характеристику. И, хотя его концепция подверглась жесткой критике, в каких-то моментах его видение цивилизации оказалось довольно точным.В книгу включены также очерки «Современные французы», где читатель познакомится с галереей литературных портретов, в частности Бальзака, Мишле, Мопассана и других писателей.Эти произведения издаются на русском языке впервые после почти столетнего перерыва.
В книге представлено исследование формирования идеи понятия у Гегеля, его способа мышления, а также идеи "несчастного сознания". Философия Гегеля не может быть сведена к нескольким логическим формулам. Или, скорее, эти формулы скрывают нечто такое, что с самого начала не является чисто логическим. Диалектика, прежде чем быть методом, представляет собой опыт, на основе которого Гегель переходит от одной идеи к другой. Негативность — это само движение разума, посредством которого он всегда выходит за пределы того, чем является.
В монографии на материале оригинальных текстов исследуется онтологическая семантика поэтического слова французского поэта-символиста Артюра Рембо (1854–1891). Философский анализ произведений А. Рембо осуществляется на основе подстрочных переводов, фиксирующих лексико-грамматическое ядро оригинала.Работа представляет теоретический интерес для философов, филологов, искусствоведов. Может быть использована как материал спецкурса и спецпрактикума для студентов.