Я пел прошлой ночью для монстра - [5]

Мы играли в игры. И это было классно. Обожали «Скраббл». Думаю, мы все были в какой-то степени влюблены в слова, просто предпочитали большую часть времени держать их при себе, в головах. Мы придумали игру — в начале недели каждый из нас выбирал себе слово, которое было что-то навроде личного пароля, и его нельзя было никому говорить, а в конце недели выбирали новое, а старые, под кайфом — пьяные и обдолбанные — в голос выкрикивали друг другу. Помню однажды у нас вышли: эсхатология[1], эфемерный, шальной, койот, Luchar[2], soledad[3].

Какие-то слова были испанскими, какие-то английскими. Глория с Антонио любили болтать по-испански, в моей же семье, хоть у меня и мексиканская фамилия, этот язык был утрачен. Ничего удивительного, в моей семье много чего успело потеряться.

Но я не чувствовал себя потерянным со своими друзьями. Я любил нашу игру со словами, любил звучание слов, произносимых нашими голосами. Вконец упоротые мы придумывали предложения с ними, и для меня они складывались в целые истории. Потом всю оставшуюся неделю я составлял в воображении фразы с нашими словами и чувствовал себя так, как будто ношу с собой частичку своих друзей.

3

Дома все было… не ахти. Мама пребывала в депрессии. Не в обычной, какая случается иной раз у всех и при которой говорят: «Чувак, у меня депрессуха». У нее был клинический случай, и это было видно невооруженным глазом. Когда она у нее началась, я не знаю, но уж точно задолго до моего рождения. Я вырос, водя ее по разным психотерапевтам. Она любила менять врачей, что нереально угнетало меня.

Я сел за руль в тринадцать лет, совершенно не умея водить и учась сразу на практике. Дело в том, что мама не могла водить машину во время «кризисов», как называл их отец. Вождение без прав? Фигня.

Мама постоянно сидела на каких-нибудь лекарствах. Принимая их, она готовила и занималась домашними делами. А потом вдруг резко бросала их пить. Никогда этого не понимал, но я — не она.

Я всегда знал, когда мама переставала пить таблетки — она обнимала меня и говорила, что теперь с ней все хорошо. «Все будет чудесно, Зак». Чудесно. Я ненавидел это слово из ее уст.

Из детства я мало что помню. Я много времени проводил на заднем дворе. Помню, что любил одно дерево. Это странно, я знаю, но есть вещи и похуже, чем любовь к деревьям. Деревья классные. Они живые. Живее некоторых людей.

У нас была собака, ее звали Лилли. Она спала со мной. В пять лет я нашел ее спящей под моим любимым деревом, и она никак не хотела просыпаться. Я кричал, плакал, и истерил… в общем, был не в себе.

Из дома вышел пропахший бурбоном отец. Увидел Лилли.

— Собаки умирают, — сказал он и вернулся в дом за новой бутылкой.

Помню, что я некоторое время лежал рядом с Лилли, потом встал и выкопал ей могилу — это заняло у меня уйму времени, но я не мог оставить Лилли просто лежать на земле. Это было неправильно.

Я все просил у родителей новую собаку, но мама отвечала, что с ними много проблем. Как будто хоть что-то о них знала. Она понятия не имела о том, как заботиться о собаках. Да она даже не знала, как заботиться о детях. Например, о Заке. Но это неважно. Я и без ее помощи вырос. Видите, я злобствую на маму. Ненавижу, когда делаю это. Ей приходилось справляться с кучей проблем. Проблем, касающихся внутреннего «я» человека, как называет это Адам. А это адски сложно делать. Поверьте, уж я-то знаю. Черт. Лучше бы не знал. Но так уж случилось.

Мама почти все время сидела в своей темной комнате. У нее агорафобия, — так говорил отец. Как и у ее сестры. Похоже, это наследственное.

Агорафобия[4]. Другими словами — аллергия на небо.

Когда ей становилось получше, она выходила из комнаты и говорила со мной. Помню, однажды она сказала:

— Ты очень похож на меня, Зак. Ты же знаешь это, да?

Я взглянул на нее, пытаясь выдавить улыбку. Мне нелегко даются улыбки.

— Похож, — повторила она. — У тебя даже улыбка моя.

Черт. И потом поцеловала меня.

— Я скучаю по тебе.

Как будто это я куда-то все время уходил. Мне захотелось сказать: «Я тоже скучаю по тебе», ведь она-то на самом деле все время от меня уходила, но она продолжила:

— Я скучаю по всем.

И я не знал, что на это ответить.

— Твой отец больше не прикасается ко мне.

Я занервничал. Это ни черта не мое дело, прикасаются друг к другу родители или нет.

— Ты понимаешь, о чем я? — Она посмотрела на меня и сжала мою ладонь. — Ты можешь трогать меня, если хочешь.

Мое сердце бешено колотилось и леденело, будто попав в самый центр бури. В голове проносились картинки, они бились в ней, как пойманные птицы, показывая мне то, чего я не хотел знать — показывая ужасно неприятные вещи, и мне хотелось взять ту самую биту и выбить себе мозги. Я не знал, я просто не знал, что делать, поэтому просто улыбнулся маме и кивнул. Боже, сидел с идиотской улыбкой и ненавидел себя. Во мне словно шевелился нож, пытающийся вырваться наружу, порезав меня изнутри. Не знаю, как у меня хватило сил, но я встал и подхватил школьный рюкзак.

— Мы с Антонио и Глорией собрались позаниматься вместе. — Меня всего трясло, и я не знаю, как мне вообще удавалось двигаться и говорить.