Я обслуживал английского короля - [26]

и следы убийцы вели сюда. И убийца сидел, и руки у него свисали вдоль согнутых коленей, будто два плавника… И потом он поднялся и, как пьяный, ходил по этому лунному пепелищу, остановился перед какой-то жердью и обнял ее, но это оказалась не жердь, а ствол дерева, торчала из него единственная обрубленная ветка, точно на этой ветке казнили, вешали. «Это тут, — сказал убийца, — тут, это наш орех, тут был наш сад, и тут, — он медленно прошагал, — и тут где-то…», потом испугался и руками ощупывал засыпанные фундаменты дома и сараев, потом пополз, будто слепой, который читает книгу, воспоминания прибавляли ему сил, и когда ощупал на коленях весь родной дом, сел под ствол и закричал: «Вы убийцы!» Он встал и сжимал кулаки, и в свете узкой луны голубые жилы выступили у него на шее… и когда он накричался про убийц, этот убийца сел на землю, скорчился, руки сомкнул под коленями и раскачивался, будто в кресле-качалке, и смотрел на эту ветку, перечеркивавшую серп луны, и говорил, будто исповедовался… у меня был красивый папенька, он был красивее, чем я теперь, я по сравнению с ним не удался, хотя и я красивый, папенька любил женщин, и женщины еще больше любили папеньку, и вот папенька ходил к соседке, я его ревновал, и маменька страдала, и я видел, как папенька, понимаете? Вот за эту ветку он держался, и когда раскачал ее, то так ловко направил, что очутился по другую сторону забора, а там красивая соседка, однажды я папеньку поджидал, и когда он перелетел через забор, мы с ним поругались, и я папеньку зарубил топором, не потому, что хотел убить, но я любил маменьку, и маменька страдала… и теперь от всего остался только ствол ореха… и моя маменька, она, наверно, тоже мертвая… Я говорю: может, в концлагере, скоро вернется… И убийца поднялся и спросил: пойдете со мной? Мы пойдем спросим… и я ответил: почему бы нет… я знаю немецкий… И вот мы отравились в Кладно и ближе к полуночи пришли в Крочеглавы, спросили у немецкого патруля, где здание гестапо. И патруль нам показал, куда идти. Мы стояли перед воротами, на втором этаже шло какое-то веселье, шум и гул, какое-то звяканье и женский пронзительный смех… Сменился патруль, был уже час ночи, и я спросил старшего охраны, можно ли поговорить с начальником гестапо. И он заорал: «Was?» И чтобы мы пришли утром, но тут открылись двери и вывалилась толпа эсэсовцев в форме, они расходились в хорошем настроении и весело прощались, наверно, после какого-то торжества, какой-нибудь вечеринки, или именин, или дня рождения, а я вспомнил, как каждый день в приподнятом настроении гости уходили от нас из отеля «Париж», когда путал их поздний час или приходило время закрывать… на верхней ступеньке стоял военный, он держал подсвечник со свечками, пьяный, в расстегнутом мундире, волосы свисали на лоб, он поднимал на прощание подсвечник, а когда увидел нас, спустился на самый порог и спросил старшего охраны, который отдавал ему честь, кто мы такие. И старший ответил, что мы хотели бы с ним поговорить… и убийца сказал, чтобы я перевел все, что он мне говорил, что он десять лет отсидел в тюрьме и теперь пришел в Лидице домой, и не нашел ни Лидице, ни матери, и что он хочет знать, что случилось с его маменькой. Начальник засмеялся, с наклоненной свечки, будто слезы, капали крупинки горячего воска… и стал подниматься по лестнице вверх, но потом заорал: «Halt!» Двери охраны открылись, начальник опять спустился и спросил: за что ты получил десять лет? И убийца ответил, что убил отца… Начальник поднял подсвечник с этими свечками, все еще капающими воском, и осветил лицо убийцы, и вот он будто бы ожил, будто обрадовался, что судьба в эту ночь послала ему того, кто пришел спросить о своей маменьке, кто убил своего отца и кто оказался в положении, в какое часто попадал сам начальник, когда убивал по приказу и по свободному выбору… и вот я, который обслуживал императора и часто становился свидетелем, как невероятное становится реальным, я увидел, как государственный имперский убийца, убийца тысяч и тысяч, украшенный наградами, которые звенели у него на груди, поднимается по ступенькам вверх, а за ним шагает обыкновенный убийца, убийца отца, я хотел уйти, но старший охраны взял меня за плечи, показал на ступеньки и грубо повернул к ним… И вот я сидел у большого стола перед остатками угощения, такие столы бывали после свадьбы или выпускных экзаменов, остатки торта и начатые, недопитые и допитые бутылки, в центре сидел пьяный эсэсовец и выпытывал снова и снова о том, а я переводил, как все произошло у того ствола ореха десять лет назад, но больше всего начальник радовался тому, какая совершенная постановка дела в Панкраце, что заключенный не узнал, что в Лидице и с Лидице произошло… И еще раз в тот вечер невероятное стало реальным, меня, спрятавшегося за ролью переводчика, с разбитым, но уже заживающим лицом, он не опознал, но я узнал в начальнике гестапо одного из гостей на моей свадьбе, того господина, который меня не поздравил и не подал руки, в тот раз я протянул бокал и щелкнул каблуками свадебных лакированных штиблет, но так и остался стоять с вытянутой рукой и бокалом, чокнутый от своего счастья, но ответа я не получил, в тот раз я был так страшно опозорен, что покраснел до самых корней волос, так же опозорен, как тогда, когда не захотел со мной выпить пан Шроубек, владелец отеля, и пан Скршиванек, который обслуживал английского короля… и теперь судьба подкинула мне еще одного из тех, кто не заметил моего доброго намерения в застольном приятельстве… вот он сидит передо мной и бахвалится, что может поднять с постели, разбудить какого-то начальника архива, и потом вместе с нами берет регистрационную книгу, перелистывает у стола с остатками угощения, переворачивает и макает страницы в различные соусы и ликеры, пока не находит нужную, чтобы прочитать, что случилось, и сообщает, что маменька убийцы в концентрационном лагере и до сих пор возле ее имени нет ни даты, ни крестика, означающих, что она умерла. Когда на другой день я вернулся в Хомутов, оказалось, что я уже уволен, они получили сообщение, и всего лишь подозрения было достаточно, чтобы мне укладывать чемоданы, еще я нашел письмо, что Лиза уехала к Зигфриду и к дедушке в Хеб в ресторан «У города Амстердама», чтобы я приезжал к ним, чемоданчик она взяла с собой, и вот я добрался на машине почти до самого Хеба, но тут пришлось подождать, потому что объявили о налете на Хеб и Аш, и когда я лежал с солдатами в траншее, то услышал приближавшееся гудение, словно размеренно и ритмично работал какой-то станок, такое гудение, что привиделся и почти возник передо мной мой сыночек, я видел, как каждый день и, конечно, сегодня тоже, ведь я купил ему пять кило восьмидюймовых гвоздей, как он ползает и размеренно и ритмично сильными ударами молотка с одного раза всаживает в пол гвоздик за гвоздиком, с таким восторгом, будто сажает редиску, сажает шпинат… Налет кончился, я сел в военную машину, и когда мы приближались к Хебу, по обочине шли поющие люди, пожилые немцы, и пели какие-то веселые песни, пели, наверно, насмотревшись всего, одурев или помешавшись, а может, у них такая привычка в несчастье петь веселые песни, а потом уже нам навстречу летели пыль и золотистый дым, мы видели в канавах вдоль дороги убитых, навстречу нам летели улицы с горевшими домами, санитарные взводы вытаскивали полузасыпанных людей, медицинские сестры опускались на колени и перевязывали головы и руки, со всех сторон раздавались стоны и причитания, а я вспомнил, как проезжал тут в коляске и в машине на свадьбу, как заметил тогда, что они опьянены победой над Францией и Польшей, и теперь я видел те же красные флаги со свастикой, которые сладострастно лизал огонь, эти флаги и знамена горели с треском, будто они особенно вкусны для огня, огня, поднимавшегося по красному сукну вверх, и обгорелый край заворачивался, будто хвост морского конька… и потом я стоял перед горевшей и осыпавшейся стеной отеля «У города Амстердама», тянул легкий ветерок и уносил бежевое облако дыма и пыли, и я видел, как на последнем этаже сидит мой сыночек и продолжает точными ударами вбивать в пол гвозди, я видел, какая сильная у него правая рука, и самые сильные в ней запястье и локоть, как у теннисиста, я видел двигавшийся бицепс, который одним ударом вбивал гвоздики в пол, будто не падали бомбы, будто ничего на свете не происходило… И вышло так, что на следующий день, когда все вернулись из убежища, не пришла Лиза, моя жена, говорили, что вроде бы она осталась где-то во дворе, я спрашивал о маленьком поцарапанном чемоданчике, говорили, что Лиза все время держала его при себе… и вот я взял кайло и целый день искал во дворе, на следующий день я дал сыночку пять кило гвоздей, и он весело вбивал их в пол, в то время как я искал свою жену, а его маменьку, и только на третий день натолкнулся на ее туфли, медленно, потому что Зигфрид кричал и плакал, что у него нет гвоздиков, никто не приносил ему новых, и он бил молотком по головкам уже забитых, медленно я вытаскивал из развалин и мусора свою Лизу и когда добрался до половинки ее тела, то увидел, как, свернувшись в клубочек, она защищала своим телом фибровый чемоданчик, который я прежде всего заботливо спрятал и потом выкопал свою жену, но без головы. Воздушной волной ей оторвало голову, которую мы искали еще два дня, а сыночек продолжал бить молотком и вбивать гвозди в пол и в мою голову. И вот на четвертый день я взял чемоданчик и, не попрощавшись, ушел, и позади меня затихали удары молотка и звук вбиваемых гвоздей, эти удары я слышал потом почти всю свою жизнь, потому что в тот вечер должны были приехать за моим сыночком Зигфридом из общества для помешанных детей, а Лизу мы похоронили в братской могиле, даже будто и с головой, но это была только намотанная на туловище шаль, чтобы люди не подумали бог весть что… хотя ради этой головы я перекопал весь двор. Хватит вам? На этом сегодня закончу.