Я обслуживал английского короля - [25]

открылись ворота, и опять меня повели, будто преступника, и бросили в камеру… я от неожиданности был так поражен тем, что со мной случилось, но вдруг почти обрадовался и замирал от страха, как бы меня сразу не выпустили, я хотел, потому что война все равно уже клонилась к концу, я хотел, чтоб меня посадили, чтоб держали в концлагере, я мечтал, чтобы меня посадили именно немцы, и немцы, моя счастливая звезда светила мне, открыли двери и повели меня на допрос, и когда я все о себе сказал и причину, почему приехал в Прагу, следователь напустил на себя строгость и спросил, кого я ждал. И я сказал, что никого, и опять открылись двери, вошли двое в штатском, кинулись на меня, разбили нос, выбили два зуба, я упал, они наклонились надо мной, снова и снова спрашивали, кого я ждал, кто должен был передать мне сообщение, я отвечал, что приехал погулять по Праге, просто так, на экскурсию, тогда один из них нагнулся, поднял мое лицо, схватил за волосы и стал бить головой об пол, а тот, что допрашивал, кричал, что если человек смотрит на часы, это означает пароль, что я связан с подпольным большевистским движением… потом меня отнесли и бросили к заключенным, те вытащили выбитые зубы, отерли кровь с лица и расшибленных бровей, а я радовался и смеялся, будто бы ничего не чувствовал, ни побоев, ни ран, ни ушибов, и остальные смотрели на меня так, точно я был солнце, герой, эсэсовцы, когда швырнули меня в камеру, с отвращением вопили: ты большевистская свинья! а у меня в ушах их слова звучали, как нежная музыка, как обращение любимой, потому что я начинал понимать, это же входная контрамарка, обратный билет в Прагу, пятновыводитель, жидкость, которой единственной можно смыть то, в чем я запачкался, когда женился на немке, смыть то, что я стоял в Хебе перед нацистскими врачами, которые осматривали мою плоть, способна ли она оплодотворить германскую арийку… разбитое лицо всего лишь за то, что я смотрел на часы, это же пропуск, который у меня когда-нибудь проверят, и я войду в Прагу как борец против нацизма, и главное, я докажу всем этим шроубекам и брандейсам, всем владельцам отелей, что принадлежу к ним, потому что, если останусь жив, обязательно куплю самый большой отель, какой только есть, пусть если не в Праге, то обязательно где-нибудь еще, потому что с чемоданчиком марок — как хотела Лиза — я мог бы купить и два отеля и выбрать их в Австрии или Швейцарии, но в глазах австрийских или швейцарских хозяев отелей я не выглядел бы ничтожеством, мне вообще не пришлось бы им ничего доказывать или что-то ради них совершать, с ними у меня не могло быть никаких счетов из прошлого, но иметь отель в Праге, и в Праге вступить в гильдию владельцев отелей, и достигнуть поста секретаря всех пражских отелей, вот тогда бы им пришлось меня признать — не любить, но считаться, а мне ничего другого в будущем и не надо… И вот я отсидел в Панкраце полных четырнадцать дней, на следующих допросах стало ясно, что вышла ошибка, что немцы действительно выслеживали человека, который должен был посмотреть на часы, что они уже схватили связных и от них узнали все что нужно, даже то, что там, на вокзале, находился кто-то другой, а я вспомнил, что там стоял Зденек, и что он тоже хотел посмотреть на часы, и что Зденек мой приятель, я понимал, что меня, в сущности, взяли вместо него, что он станет кем-то очень важным, и если не кто-нибудь из соседей по камере, так уж Зденек обязательно меня защитит, и вот, когда я возвращался с допросов, чуть кто тронет меня рукой, сразу фонтаном кровь из носа, а я улыбался и смеялся, и кровь хлестала у меня из носа… потом меня отпустили, следователь извинился, однако подчеркнул, что интересы рейха обязывают, пусть лучше девяносто девять невинных будут наказаны, чем один-единственный виновный уйдет от них… И вот под вечер я стоял перед воротами панкрацской тюрьмы, и за моей спиной еще один выпущенный… он как вышел, так и рухнул, сел на тротуар, в фиолетовом затемнении проезжали трамваи, текли вверх и вниз потоки прохожих, молодые люди держались за руки, и в сумерках играли дети, будто и не было войны, будто на свете только цветы, объятия и влюбленные взгляды, в этих теплых сумерках на девушках были такие кофточки и юбки, что и я с охотой смотрел на то, что было приготовлено для мужских глаз, намеренно обещало эротические радости… «Какая красота», — сказал тот мужчина, когда пришел в себя, и я предложил ему свою помощь… я говорю: сколько лет? Он ответил, что отсидел десять лет… и хотел встать, но не смог, мне пришлось его поддерживать, он спросил, не спешу ли я. Я ответил, что нет, и когда он спросил, за что я сидел, я сказал: за что? за нелегальную деятельность, и вот мы направились к трамваю, и мне пришлось помогать ему, и опять везде, в трамвае и на улицах, было полно людей, и все будто бы возвращались или шли на какой-то танцевальный вечер, только впервые я заметил, что, в сущности, пражанки красивее, чем те немки, что у них лучше вкус, что на немках любая одежда сидит будто какая-то форма, их дирндлы[22] и зеленые камзольчики с охотничьими шляпками несут отпечаток чего-то военного… И вот я сидел возле седого молодого человека, наверно ему было не больше тридцати, и я сказал, что он хоть и седой, но еще такой молодой, а потом ни с того ни с сего спросил: кого вы убили? Он долго смотрел на выпиравшие груди девушки, которая держалась одной рукой за петлю в трамвае, с минуту поколебался и говорит: откуда вы знаете? И я ответил, что обслуживал эфиопского императора… так мы доехали до конечной остановки одиннадцатого маршрута, стало уже темно, и этот убийца попросил, чтобы я пошел с ним к его маменьке, чтобы проводил его, а то он по дороге может упасть… и вот мы курили и ждали автобуса, который быстро пришел, потом проехали три остановки и вышли у Коничкова Млына, этот убийца сказал, что лучше пойдет задворками через деревню Макотржасы, чтобы поскорее быть дома, и главное, чтобы удивить маменьку и попросить у нее прощения… я сказал, что пойду с ним до околицы, только до ворот родного дома, его дома, потом вернусь на главную дорогу и поеду автостопом, все это я делал не из какого-то сочувствия или любезности, я все время думал о том, чтобы у меня было побольше алиби, когда кончится война, а то, что она скоро кончится, этого нельзя было не видеть, так мы и шагали звездной ночью, пыльная дорога через темную деревню снова вывела нас в сыроватые поля, синие, как копировальная бумага, с узеньким серпом луны, которая сияла оранжевым светом и кидалась на нас то сзади, то с обочины, то спереди, отбрасывала тоненькую, еле заметную тень… потом перед нами вырос бугорок, такой, будто земля просто вздохнула, и он сказал, что отсюда должна быть видна его деревня, его дом… но когда мы взошли на вершинку, то не увидели ни одного строения… убийца засомневался и даже испугался, забормотал, что это невозможно, неужели он заплутал? Наверно, за тем, за другим оврагом, но когда мы прошли метров сто, убийцу и меня охватил страх… теперь убийца задрожал еще сильнее, чем когда вышел из ворот панкрацской тюрьмы… он сел и вытирал лоб, который блестел так, будто по нему текла вода… Что такое? — говорю. «Тут была деревенька, и теперь ее вовсе нет, я схожу с ума, или одурел, или что?» — бормотал убийца… Я говорю: как эта деревня называется? И он отвечал: «Лидице…» Я говорю, она была тут, но теперь деревни нет, немцы ее сожгли, людей расстреляли, оставшихся отвезли в концлагерь. А убийца допытывался: почему? Я говорю, потому что убили имперского протектора,