Я историю излагаю... Книга стихотворений - [4]

слабые живописцы,

мажущие плакаты,

но с обязательной тенью

гибели на лице

и с постоянной памятью о скоростном конце!

Плохо быть разбитым,

а в гражданских войнах

не бывает довольных,

не бывает спокойных,

не бывает ушедших

в личную жизнь свою,

скажем, в любимое дело

или в родную семью.

Старые офицеры

старые сапоги

осторожно донашивали,

но доносить не успели,

слушали ночами, как приближались шаги,

и зубами скрипели,

и терпели, терпели.

«Как говорили на Конном базаре?..»

Как говорили на Конном базаре?

Что за язык я узнал под возами?

Ведали о нормативных оковах

Бойкие речи торговок толковых?

Много ли знало о стилях сугубых

Веское слово скупых перекупок?

Что

   спекулянты, милиционеры

Мне втолковали, тогда пионеру?

Как изъяснялись фининспектора,

Миру поведать приспела пора.

Русский язык (а базар был уверен,

Что он московскому говору верен,

От Украины себя отрезал

И принадлежность к хохлам отрицал),

Русский базара был странный язык.

Я до сих пор от него не отвык.

Все, что там елось, пилось, одевалось,

По-украински всегда называлось.

Все, что касалось культуры, науки,

Всякие фигли, и мигли, и штуки —

Это всегда называлось по-русски

С «г» фрикативным в виде нагрузки.

Ежели что говорилось от сердца —

Хохма жаргонная шла вместо перца.

В ругани вора, ракла, хулигана

Вдруг проступало реченье цыгана.

Брызгал и лил из того же источника,

Вмиг торжествуя над всем языком,

Древний, как слово Данилы Заточника,

Мат,

   именуемый здесь матерком.

Все — интервенты, и оккупанты,

И колонисты, и торгаши —

Вешали здесь свои ленты и банты

И оставляли клочья души.

Что же серчать? И досадовать нечего!

Здесь я учился и вот я каков.

Громче и резче цеха кузнечного,

Крепче и цепче всех языков

Говор базара.

«Я в первый раз увидел МХАТ…»

Я в первый раз увидел МХАТ

на Выборгской стороне,

и он понравился мне.

Какой-то клуб. Народный дом.

Входной билет достал с трудом.

Мне было шестнадцать лет.

«Дни Турбиных» шли в тот день.

Зал был битком набит:

рабочие наблюдали быт

и нравы недавних господ.

Сидели, дыхание затая,

и с ними вместе я.

Ежели белый офицер

белый гимн запевал —

зал такт ногой отбивал.

Черная кость, красная кровь

сочувствовали белой кости

не с тем, чтоб вечерок провести.

Нет, черная кость и белая кость,

красная и голубая кровь

переживали вновь

общелюдскую суть свою.

Я понял, какие клейма класть

искусство имеет власть.

«Я помню твой жестоковыйный норов…»

Я помню твой жестоковыйный норов

и среди многих разговоров

один. По Харькову мы шли вдвоем.

Молчали. Каждый о своем.

Ты думал и придумал. И с усмешкой

сказал мне: — Погоди, помешкай,

поэт с такой фамилией, на «цкий»,

как у тебя, немыслим. — Словно кий

держа в руке, загнал навеки в лузу

меня. Я верил гению и вкусу.

Да, Пушкин был на «ин», а Блок — на «ок».

На «цкий» я вспомнить никого не мог.

Нет, смог! Я рот раскрыл. — Молчи, «цкий».

— Нет, не смолчу. Фамилия Кульчицкий,

как и моя, кончается на «цкий»!

Я первый раз на друга поднял кий.

Я поднял руку на вождя, на бога,

учителя, который мне так много

дал, объяснял, помогал

и очень редко мною помыкал.

Вождь был как вождь. Бог был такой

      как нужно.

Он в плечи голову втянул натужно.

Ту голову ударил бумеранг.

Оборонясь, не пощадил я ран.

— Тебе куда? Сюда? А мне — туда.

Я шел один и думал, что беда

пришла. Но не искал лекарства

от гнева божьего. Республиканства,

свободолюбия сладчайший грех

мне показался слаще качеств всех.

Велосипеды

Важнее всего были заводы.

Окраины асфальтировали прежде,

чем центр. Они вели к заводам.

Харьковский Паровозный.

Харьковский Тракторный.

Харьковский Электромеханический.

Велозавод.

«Серп и молот».

На берегу асфальтовых речек

дымили огромные заводы.

Их трубы поддерживали дымы,

а дымы поддерживали небо.

Автомобилей было мало.

Вечерами

мы выезжали на велосипедах

и гоняли по асфальту,

лучшему на Украине,

но пустынному, как пустыня.

Столицу

перевели из Харькова в Киев.

Мы утешались тем, что Харьков

остался промышленною столицей

и может стать спортивной столицей

хоть Украины, хоть всего мира.

В ход пошли ребята с окраин,

здоровенные,

      словно голод

обломал об них свои зубы.

Вечерами, когда машины

уезжали, асфальт оставался

в нашем безраздельном владеньи.

Темп давал Сережка Макеев.

В школе ом продвигался тихо.

По асфальту двигался лихо.

Мы, отчаявшиеся угнаться

за Сережкой,

не подозревали,

что он ставит рекорд за рекордом,

сам того не подозревая:

на часы у нас не было денег.

Прыгнув на седло,

      спокойно

оглядев нас,

         он обычно

говорил: даю вам темпик!

Икры, как пивные бутылки.

Руки, как руля продолженье:

от подметок и до затылка

совершенный образ движенья.

Только мы его и видали!

Он в какие-то дальние дали

уносился, как реактивный.

Темп давал Сережка Макеев.

Где он, куда же он умчался,

чемпион тридцать восьмого

или тридцать девятого года?

Промельк спиц его

      на солнце

слился во второе солнце

и, наверно, по небу бродит.

Руки в руль впились, впаялись.

Линия рук и линии машины

соединились в иероглиф,

обозначающий движенье.

Где ты, где ты, где ты, где ты,

чемпион поры предвоенной?

Есть же мнение, что чемпионы

неотъемлемо от чемпионатов

уезжают на велосипедах

на те прекрасные склады,

где хранятся в полном порядке

смазанные солидолом годы.

Какой полковник!

Какой полковник! Четыре шпалы!

В любой петлице по две пары!