Я историю излагаю... Книга стихотворений - [3]

И повторно важно мне:

То, что пахло в Америке счастьем,

Пахло смертью в нашей стране.

Да! Зеленые гимнастерки

Выгребали златые пятерки,

Доставали из-под земли

И в госбанки их волокли.

Даже зубы встречались редко,

Ни серьги, ничего, ни кольца,

Ведь серьга означала метку —

Знак отсталости и конца.

Мы учили слова отборные

Про общественные уборные,

Про сортиры, что будут блистать,

Потому что все злато мира

На отделку пойдет сортира,

На его красоту и стать.

Доживают любые деньги

Не века — деньки и недельки,

А точней — небольшие года,

Чтобы сгинуть потом навсегда.

Это мы, это мы придумали,

Это в духе наших идей.

Мы первейшие в мире сдунули

Золотую пыльцу с людей.

Деревня и город

Когда в деревне голодали —

и в городе недоедали.

Но все ж супец пустой в столовой

не столь заправлен был бедой,

как щи с крапивой,

хлеб с половой,

с корой,

а также с лебедой.

За городской чертой кончались

больница, карточка, талон,

и мир села сидел, отчаясь,

с пустым горшком, с пустым столом,

пустым амбаром и овином,

со взором, скорбным и пустым,

отцом оставленный и сыном

и духом брошенный святым.

Там смерть была наверняка,

а в городе — а вдруг устроюсь!

Из каждого товарняка

ссыпались слабость, хворость, робость.

И в нашей школе городской

крестьянские сидели дети,

с сосредоточенной тоской

смотревшие на все на свете.

Сидели в тихом забытье,

не бегали по переменкам

и в городском своем житье

все думали о деревенском.

Три столицы (Харьков — Париж — Рим)

Совершенно изолированно от двора, от семьи

и от школы

у меня были позиции свои

во Французской революции.

Я в Конвенте заседал. Я речи

беспощадные произносил.

Я голосовал за казнь Людовика

и за казнь его жены,

был убит Шарлоттою Корде

в никогда не виденной мною ванне.

(В Харькове мы мылись только в бане.)

В 1929-м в Харькове на Конной площади

проживал формально я. Фактически —

в 1789-м

на окраине Парижа.

Улицы сейчас, пожалуй, не припомню.

Разница в сто сорок лет, в две тысячи

километров — не была заметна.

Я ведь не смотрел, что ел, что пил,

что недоедал, недопивал.

Отбывая срок в реальности,

каждый вечер совершал побег,

каждый вечер засыпал в Париже.

В тех немногих случаях, когда

я заглядывал в газеты,

Харьков мне казался удивительно

параллельным милому Парижу:

город — городу,

голод — голоду,

пафос — пафосу,

а тридцать третий год

моего двадцатого столетья —

девяносто третьему

моего столетья восемнадцатого.

Сверив призрачность реальности

с реализмом призраков истории,

торопливо выхлебавши хлебово,

содрогаясь: что там с Робеспьером? —

Я хватал родимый том. Стремглав

падал на диван и окунался

в Сену.

И сквозь волны

видел парня,

яростно листавшего Плутарха,

чтоб найти у римлян ту Республику,

ту же самую республику,

в точности такую же республику,

как в неведомом,

невиданном, неслыханном,

как в невообразимом Харькове.

Моя средняя школа

Девяносто четвертая полная средняя!

Чем же полная?

Тысячью учеников.

Чем же средняя, если такие прозрения

в ней таились, быть может, для долгих веков!

Мы — ребята рабочей окраины Харькова,

дети наших отцов,

слесарей, продавцов,

дети наших усталых и хмурых отцов,

в этой школе учились

и множество всякого

услыхали, познали, увидели в ней.

На уроках,

а также и на переменах

рассуждали о сдвигах и о переменах

и решали,

что совестливей и верней.

Долгий голод — в начале тридцатых годов,

грозы, те, что поздней над страной разразились,

стойкости

перед лицом голодов

обучили,

в сознании отразились.

Позабыта вся алгебра — вся до нуля,

геометрия — вся, до угла — позабыта,

но политика нас проняла, доняла,

совесть —

в сердце стальными гвоздями забита.

«Плановость пламени…»

Плановость пламени,

пламенность плана.

Как это было

гордо и славно.

Планы планировали прирост

по металлу, по углю, по грече

и человека в полный рост,

разогнувшего плечи.

Планы планировали высоту

домны и небоскреба,

но и душевную высоту,

тоже скребущую небо.

План взлетал, как аэроплан.

Мы — вслед за ним взлетали.

Сколько в этом было тепла —

в цифрах угля и стали!

Старуха в окне

Тик сотрясал старуху,

Слева направо бивший,

И довершал разруху

Всей этой дамы бывшей:

Шептала и моргала,

И головой качала,

Как будто отвергала

Все с самого начала,

Как будто отрицала

Весь мир из двух окошек,

Как будто отрезала

Себя от нас, прохожих.

А пальцы растирали,

Перебирали четки,

А сына расстреляли

Давно у этой тетки.

Давным-давно. За дело.

За то, что был он белым.

И видимо — пронзило,

Наверно — не просила,

Конечно — не очнулась

С минуты той кровавой.

И голова качнулась,

Пошла слева направо,

Потом справа налево,

Потом опять направо,

Потом опять налево.

А сын — белее снега

Старухе той казался,

А мир — краснее крови

Ее почти касался.

Он за окошком — рядом —

Сурово делал дело.

Невыразимым взглядом

Она в окно глядела.

Старые офицеры

Старых офицеров застал еще молодыми,

как застал молодыми старых большевиков,

и в ночных разговорах в тонком табачном дыме

слушал хмурые речи, полные обиняков.

Век, досрочную старость выделив тридцатилетним,

брал еще молодого, делал его последним

в роде, в семье, в профессии,

в классе, в городе летнем.

Век обобщал поспешно,

часто верил сплетням.

Старые офицеры,

выправленные казармой,

прямо из старой армии

к нови белых армий

отшагнувшие лихо,

сделавшие шаг,

ваши хмурые речи до сих пор в ушах.

Точные счетоводы,

честные адвокаты,