Я историю излагаю... Книга стихотворений - [2]

Словно шар я из пены

      соломинкой выдул

И лечу на подножке у этого шара.

Надо мною мечты о далеких планетах.

Подо мною трамваи ярчайшего цвета —

Те трамваи, в которых за пару монеток

Можно много поездить по белому свету.

Подо мною мороженщик с тачкою

      белой,

До отказа набитою сладкой зимою.

Я спускаюсь к нему,

Подхожу, оробелый,

Я прошу посчитать эту вафлю за мною.

Если даст, если выдаст он вафлю —

      я буду

Перетаскивать лед для него

      хоть по пуду.

Если он не поверит,

Решит, что нечестен, —

Целый час я, наверное,

Буду несчастен.

Целый час быть несчастным —

Ведь это не шутки.

В часе столько минуток,

А в каждой минутке

Еще больше секунд.

И любую секунду

В этом часе, наверно,

Несчастным я буду!

Но снимается с тачки блестящая крышка,

И я слышу: «Бери!

Ты хороший мальчишка!»

Последние кустари

А я застал последних кустарей,

ремесленников слабых, бедных, поздних.

Степенный армянин или еврей,

холодный, словно Арктика, сапожник

гвоздями каблуки мне подбивал,

рассказывая не без любованья,

когда и где и как он побывал

и сколько лет — за это подбиванье.

Присвоили заводы слово «цех»,

цеха средневековые исчезли,

а мастера — согнулись и облезли.

Но я еще застал умельцев тех.

Теперь не император и не папа —

их враг, их норма, их закон,

а фининспектор — кожаная лапа,

который, может, с детства им знаком.

Работали с зари и до зари

фанатики индивидуализма.

В тени больших лесов социализма

свои кусты растили кустари.

Свое: игла, наперсток, молоток.

Хочу — приду! Хочу — замок повешу.

Я по ладоням тягостным, по весу

кустаря определить бы смог.

Ёлка

Гимназической подруги мамы

стайка дочерей

светятся в декабрьской вьюге,

словно блики фонарей.

Словно елочные свечи,

тонкие сияют плечи.

Затянувшуюся осень

только что зима смела.

Сколько лет нам? Девять? Восемь?

Елка первая светла.

Я задумчив, грустен, тих —

в нашей школе нет таких.

Как зовут их? Вика? Ника?

Как их радостно зовут!

— Мальчик, — говорят, — взгляни-ка!

— Мальчик, — говорят, — зовут! —

Я сгораю от румянца.

Что мне, плакать ли, смеяться?

— Шура, это твой? Большой.

Вспомнила, конечно. Боба. —

Я стою с пустой душой.

Душу выедает злоба.

Боба! Имечко! Позор!

Как терпел я до сих пор!

Миг спустя и я забыт.

Я забыт спустя мгновенье,

хоть меня еще знобит,

сводит от прикосновенья

тонких, легких детских рук,

ввысь

   подбрасывающих вдруг.

Я лечу, лечу, лечу,

не желаю опуститься,

я подарка не хочу, я

не требую гостинца,

только длились бы всегда

эти радость и беда.

Музшкола имени Бетховена в Харькове

Меня оттуда выгнали за проф

Так называемую непригодность.

И все-таки не пожалею строф

И личную не пощажу я

      гордость,

Чтоб этот домик маленький воспеть,

Где мне пришлось терпеть и претерпеть.

Я был бездарен, весел и умен,

И потому я знал, что я — бездарен.

О, сколько бранных прозвищ и имен

Я выслушал: ты глуп, неблагодарен,

Тебе на ухо наступил медведь.

Поёшь? Тебе в чащобе бы реветь!

Ты никогда не будешь понимать

Не то что чижик-пыжик — даже

      гаммы!

Я отчислялся — до прихода мамы,

Но приходила и вмешивалась мать.

Она меня за шиворот хватала

И в школу шла, размахивая мной.

И объясняла нашему кварталу:

— Да, он ленивый, да, он озорной,

Но он способный: поглядите

      руки,

Какие пальцы: дециму берет.

Ты будешь пианистом.

      Марш вперед! —

И я маршировал вперед.

      На муки.

Я не давался музыке. Я знал,

Что музыка моя — совсем другая.

А рядом, мне совсем не помогая,

Скрипели скрипки и хирел хорал.

Так я мужал в музшколе той вечерней,

Одолевал упорства рубежи,

Сопротивляясь музыке учебной

И повинуясь музыке души.

Председатель класса

На харьковском Конном базаре

В порыве душевной люти

Не скажут: заеду в морду!

Отколочу! Излуплю!

А скажут, как мне сказали:

«Я тебя выведу в люди»,

Мягко скажут, негордо,

Вроде: «Я вас люблю».

Я был председателем класса

В школе, где обучали

Детей рабочего класса,

Поповичей и кулачков,

Где были щели и лазы

Из капитализма в массы,

Где было ровно сорок

Умников и дурачков.

В комнате с грязными партами

И с потемневшими картами,

Висевшими, чтоб не порвали,

Под потолком — высоко,

Я был представителем партии,

Когда нам обоим с партией

Было не очень легко.

Единственная выборная

Должность во всей моей жизни,

Ровно четыре года

В ней прослужил отчизне.

Эти четыре года

И четыре — войны,

Годы без всякой льготы

В жизни моей равны.

Советская старина

Советская старина. Беспризорники. Общество

      «Друг детей»,

Общество эсперантистов. Всякие прочие общества.

Затеиванье затейников и затейливейших затей.

Все мчится и все клубится. И ничего не топчется.

Античность нашей истории. Осоавиахим.

Пожар мировой революции,

горящий в отсвете алом.

Все это, возможно, было скудным или сухим.

Все это, несомненно, было тогда небывалым.

Мы были опытным полем. Мы росли, как могли.

Старались. Не подводили Мичуриных социальных.

А те, кто не собирались высовываться из земли,

те шли по линии органов, особых и специальных.

Все это Древней Греции уже гораздо древней

и в духе Древнего Рима векам подает примеры.

Античность нашей истории! А я — пионером в ней.

Мы все были пионеры.

Золото и мы

Я родился в железном обществе,

Постепенно, нередко — ощупью

Вырабатывавшем добро,

Но зато отвергавшем смолоду,

Отводившем

      всякое золото

(За компанию — серебро).

Вспоминается мне все чаще