Я историю излагаю... Книга стихотворений - [31]

Такая же грустная, как Марья Андреевна.

Вставали рано, словно матросы,

И долго, темные, словно индусы,

Чесали гребнем редкие косы,

Катали в пальцах старые бусы.

Ложились рано, словно солдаты,

А спать не спали долго-долго,

Катая в мыслях какие-то даты,

Какие-то вехи любви и долга.

И вся их длинная,

Вся огревая,

Вся их радостная,

Вся трудовая —

Вставала в звонах ночного трамвая,

На миг

   бессонницы не прерывая.

Любовь к старикам

Я любил стариков и любви не скрывал.

Я рассказов их длительных не прерывал,

понимая,

что витиеватая фраза —

не для красного, остренького словца,

для того,

чтобы высказать всю, до конца,

жизнь,

чтоб всю ее сформулировать сразу.

Понимавшие все, до конца, старики,

понимая любовь мою к ним,

не скрывали

из столбцов

и из свитков своих

ни строки:

то, что сам я в те годы узнал бы едва ли.

Я вопросом благодарил за ответ,

и катящиеся,

словно камни по склону,

останавливались,

вслушивались благосклонно

и давали совет.

«Я судил людей и знаю точно…»

Я судил людей и знаю точно,

что судить людей совсем не сложно, —

только погодя бывает тошно,

если вспомнишь как-нибудь оплошно.

Кто они, мои четыре пуда мяса,

чтоб судить чужое мясо?

Больше никого судить не буду.

Хорошо быть не вождем, а массой.

Хорошо быть педагогом школьным,

иль сидельцем в книжном магазине,

иль судьей… Каким судьей?

      Футбольным:

быть на матчах пристальным разиней.

Если сны приснятся этим судьям,

то они во сне кричать не станут.

Ну, а мы? Мы закричим, мы будем

вспоминать былое неустанно.

Опыт мой особенный и скверный —

как забыть его себя заставить?

Этот стих — ошибочный, неверный.

Я не прав.

Пускай меня поправят.

«У меня было право жизни и смерти…»

У меня было право жизни и смерти,

Я использовал наполовину,

злоупотребляя правом жизни,

не применяя право смерти.

Это моральный образ действий

в эпоху войн и революций.

Не убий, даже немца,

если есть малейшая возможность.

Даже немца, даже фашиста,

если есть малейшая возможность.

Если враг не сдается,

его не уничтожают.

Его пленяют.

Его сажают

в большой и чистый лагерь.

Его заставляют работать

восемь часов в день — не больше.

Его кормят. Его обучают:

врага обучают на друга.

Военнопленные рано или поздно

возвращаются до дому.

Послевоенный период

рано или поздно

становится предвоенным.

Судьба шестой мировой зависит

от того, как обращались

с пленными предшествующей, пятой.

Если кроме права свободы,

печати, совести и собраний

вы получите большее право:

жизни и смерти, —

милуйте чаще, чем карайте.

Злоупотребляйте правом жизни,

пока не атрофируется право смерти.

«Маловато думал я о боге…»

Маловато думал я о боге.

Видно, он не надобился мне

Ни в миру, ни на войне,

И ни дома, ни в дороге.

Иногда он молнией сверкал,

Иногда он грохотал прибоем.

Я к нему не призывал.

Нам обоим

Это было не с руки.

Бог мне как-то не давался в руки.

Думалось: пусть старики

И старухи

Молятся ему.

Мне покуда ни к чему.

Он же свысока глядел

На плоды усилий всех отчаянных.

Без меня ему хватало дел —

И очередных, и чрезвычайных.

Много дел: прощал, казнил,

Слушал истовый прибой оваций.

Видно, так и разминемся с ним,

Так и не придется стыковаться.

«Я, умевший думать, — не думал…»

Я, умевший думать, — не думал.

Я, приученный мыслить, — не смел.

Прирученный, домашний, как турман,

На чужие полеты глядел.

А полеты были только

Сверху вниз, с горы в подвал,

Славно уголь в горящую топку,

В тот подвал людей подавал

Кто-то очень известный, любимый,

Кто-то маленький, рыжий, рябой,

Тридцать лет бывший нашей судьбиной,

Нашей общей и личной судьбой.

«Равнение — как на парадах…»

Равнение — как на парадах.

Железная дисциплина.

Полный порядок

От Клина до Сахалина.

Разъятые на квадраты,

А после сбитые в кубы,

Все были довольны, рады

И не разжимали губы.

Пожары — и те не горели,

С рельс не сходили трамваи,

Птицы на юг летели

По графику — не срывая.

Дети ходили в школу

В этом углу мирозданья

Быстро! Поспешно! Скоро!

Ни одного опоздания.

Извержений не было.

Землетрясений не было.

Кораблекрушений не было.

О них не писали в газетах.

Когда начинались войны,

Они утопали в победах.

Все были сыты, довольны.

Кроме самых отпетых.

«Пляшем, как железные опилки…»

Пляшем, как железные опилки

во магнитном поле

по магнитной воле,

по ее свирели и сопелки.

То попляшем, то сойдемся в кучки:

я и остальные.

Полюса стальные

довели до ручки.

Слишком долго этот танец,

это действо длилось.

Как ни осознай необходимость,

все равно свободою не станет.

То, что то заботой, то работой

было в бытии, в сознании,

даже после осознания

не становится свободой.

Известкует кости или вены,

оседает, словно пыль на бронхи,

а свобода — дальняя сторонка,

как обыкновенно.

«Конец сороковых годов…»

Конец сороковых годов —

сорок восьмой, сорок девятый —

был весь какой-то смутный, смятый.

Его я вспомнить не готов.

Не отличался год от года,

как гунн от гунна, гот от гота

во вшивой сумрачной орде.

Не вспомню, ЧТО, КОГДА И ГДЕ.

В том веке я не помню вех,

но вся эпоха в слове «плохо».

Чертополох переполоха

проткнул забвенья белый снег.

Года, и месяцы, и дни

в плохой период слиплись, сбились,

стеснились, скучились, слепились

в комок. И в том комке — они.

Говорит Фома

Сегодня я ничему не верю:

глазам — не верю,

ушам — не верю.

Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю:

если на ощупь — все без обмана.