Я историю излагаю... Книга стихотворений - [29]

От решимости вот такой,

раздирающей смело действительность,

предпочтешь и вялый покой,

и ничтожную нерешительность,

— Как же так на все до конца?

— Это нам проще простого.

— И отца?

— Если надо — отца.

— Сына?

— Да хоть духа святого.

«Проводы правды не требуют труб…»

Проводы правды не требуют труб.

Проводы правды — не праздник, а труд!

Проводы правды оркестров не требуют:

музыка — брезгует, живопись — гребует,

В гроб ли кладут или в стену вколачивают,

бреют, стригут или укорачивают:

молча работают, словно прядут,

тихо шумят, словно варежки вяжут.

Сделают дело, а слова не скажут.

Вымоют руки и тотчас уйдут.

«Догма справедливцев…»

Догма справедливцев,

жалости в ней — ни шиша.

Каторжников, равелинцев

выветренная душа.

Вымерзшая, отсыревшая.

Вымершая, отгоревшая,

бедная, бездушная,

душная душа.

Кто не знавал пощады,

многого не знавал.

Комната — гроб дощатый,

книг и бумаг навал.

Теплый супец в кухмистерской

тряпкой отдает,

но отдавало мистикой

все его житие.

Мистикой, схоластикой,

магией черной несло.

Паспортный штамп из пластика —

это его ремесло.

Это его призвание,

это его война —

судьбам давать названия,

людям — имена.

Прочили в аспиранты,

выучили языкам,

все забыл — эсперанто

помнил, излагал.

Мог бы стать ученым,

стал толченым, моченым,

купанным в ста кровях,

в ста водах кипяченным.

А мог бы стать ученым,

таким, что просто «Ах!».

Послевоенные выставки

Полуподвал, в котором проживал,

где каждый проезжавший самосвал

такого нам обвалу набивал,

насовывал нам в уши или в душу!

Но цепь воспоминания нарушу:

ведь я еще на выставках бывал.

Музейно было и полутемно

на выставках тогда, давным-давно,

но это, в общем, все равно:

любая полутемная картина,

как двери в полутемную квартиру,

как в полусвет чужой души окно.

Душа людская! Чудный полумрак,

в котором затаились друг и враг,

мудрец, ученый, рядовой дурак.

Все — люди! Человеки, между прочим.

Я в человековеды себя прочил

и разбирался в темных колерах.

На выставках сороковых годов

часами был простаивать готов

пред покорителями городов,

портретами, написанными маслом

в неярком освещении, неясном,

и перед деятелями всех родов.

Какая тропка в души их вела?

Какая информация была

в тех залах из бетона и стекла,

где я, почти единственный их зритель,

донашивал свой офицерский китель

и думал про себя: ну и дела!

Вот этот! Он не импрессионист,

и даже не экспрессионист,

и уж, конечно, не абстракционист.

Он просто лгун. Он исказитель истин.

Нечист он пред своей мохнатой кистью

и пред натурою своей нечист.

Зачем он врет? И что дает ему,

что к свету он подмешивает тьму?

Зачем, зачем? Зачем и почему?

Зачем хорошее держать в подвале,

а это вешать в самом лучшем зале —

неясно было смыслу моему.

Все это было и давно прошло,

и в залах выставочных светло,

но я порой вздыхаю тяжело

и думаю про тот большой запасник,

куда их сволокли, пустых, неясных,

писавших муторно и тяжело.

Новая квартира

Я в двадцать пятый раз после войны

На новую квартиру перебрался,

Отсюда лязги буферов слышны,

Гудков пристанционных перебранка.

Я жил у зоопарка и слыхал

Орлиный клекот, лебедей плесканье.

Я в центре жил. Неоном полыхал

Центр надо мной.

         Я слышал полосканье

В огромном горле неба. Это был

Аэродром, аэрогром и грохот.

И каждый шорох, ропот или рокот

Я записал, запомнил, не забыл.

Не выезжая, а переезжая,

Перебираясь на своих двоих,

Я постепенно кое-что постиг,

Коллег по временам опережая.

А сто или сто двадцать человек,

Квартировавших рядышком со мною,

Представили двадцатый век

Какой-то очень важной стороною.

С нашей улицы

Не то чтобы попросту шлюха,

Не то чтоб со всеми подряд,

Но все-таки тихо и глухо

Плохое о ней говорят.

Но вот она замуж решает,

Бросает гулять наконец

И в муках ребенка рожает —

Белесого,

      точно отец.

Как будто бы

      содою с мылом,

Как будто отребья сняла,

Она отряхнула и смыла

Все то, чем была и слыла.

Гордясь красотою жестокой,

Она по бульвару идет,

А рядышком

      муж синеокий

Блондина-ребенка несет.

Злорадный, бывалый, прожженный

И хитрый

      бульвар

         приуныл:

То сын ее,

      в муках рожденный,

Ее от обид заслонил.

На выставке детских рисунков

Откроются двери, и сразу

Врываешься

      в град мастеров,

Врываешься в царствие глаза,

Глядящего из-под вихров.

Глаз видит

      и пишет, как видит,

А если не выйдет — порвет.

А если удастся и выйдет —

На выставку тут же пошлет.

Там все, что открыто Парижем

За сотню последних годов,

Известно белесым и рыжим

Ребятам

      из детских садов.

Там тайная страсть к зоопарку,

К футболу

      открытая страсть

Написаны пылко и жарко,

Проявлены

      с толком

         и всласть.

Правдиво рисуется праздник:

Столица

      и спутник над ней.

И много хороших и разных

Зеленых и красных огней.

Правдиво рисуются войны:

Две бомбы

      и город кривой.

А что, разве двух не довольно?

Довольно и хватит с лихвой.

Правдиво рисуются люди:

На плоском и круглом, как блюде,

Лица

   наблюдательный взгляд

И глупые уши торчат.

Чтоб снова вот эдак чудесить,

Желания большего нет —

Меняю

   на трижды по десять

Все тридцать пережитых лет.

Взрослые

Смотрите! Вот они пирожные едят!

Им стыдно, и смешно, и сладко.

Украдкою приподнимая взгляд,

Они жуют с улыбкой и с оглядкой!

Помногу! По четыре! И по шесть!

А дети думают: зачем им столько?

Наверно, трудно сразу это съесть,