Я историю излагаю... Книга стихотворений - [32]

Мне вспоминаются хмурые немцы,

печальные пленные 45-сопелкигода,

стоявшие — руки по швам — на допросе.

Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.

— Вы верите Рингу? — Нет, не верю.

— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!

— А мне вы верите? — Минута молчанья.

— Господин комиссар, я вам не верю.

Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,

снова учился в начальной школе,

и мне бы сказали такое:

Волга впадает в Каспийское море!

Я бы, конечно, поверил. Но прежде

нашел бы эту самую Волгу,

спустился бы вниз по течению к морю,

умылся его водой мутноватой

и только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!

Ложь! Зимой 33-Рингугода

я жил на тощей, как жердь, Украине.

Лошади ели сначала солому,

потом — худые соломенные крыши,

потом их гнали в Харьков на свалку.

Я лично видел своими глазами

суровых, серьезных, почти что важных

гнедых, караковых и буланых,

молча, неспешно бродивших по свалке.

Они ходили, потом стояли,

а после падали и долго лежали,

умирали лошади не сразу…

Лошади едят овес и сено!

Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.

Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

«Бог был терпелив, а коллектив…»

Бог был терпелив, а коллектив

требователен, беспощаден

и считался солнцем, пятен,

впрочем, на себе не выводив.

Бог был перегружен и устал.

Что ему все эти пятна.

Коллектив взошел на пьедестал

только что; ему было приятно.

Бог был грустен. Коллектив — ретив.

Богу было ясно: все неясно.

Коллектив считал, что не опасно,

взносы и налоги заплатив,

ввязываться в божии дела.

Самая пора пришла.

Бог, конечно, мог предотвратить,

то ли в шутку превратить,

то ли носом воротить,

то ли просто запретить.

Видно, он подумал: поглядим,

как вы сами, без меня, и, в общем,

устранился бог,

      пока мы ропщем,

глядя,

   как мы в бездну полетим.

«Несподручно писать дневники…»

Несподручно писать дневники.

Разговоры записывать страшно.

Не останется — и ни строки.

Впрочем, это неважно.

Верно, музыкой передадут

вопль одухотворенного праха,

как был мир просквожен и продут

бурей страха.

Выдувало сначала из книг,

а потом из заветной тетради

все, что было и не было в них,

страха ради.

Задувало за Обь, за Иртыш,

а потом и за Лету за реку.

Задавала пиры свои тишь

говорливому веку.

Задевало бесшумным крылом.

Свевало, словно полову.

Несомненно, что сей мироном —

музыке, а не слову.

«Страхи растут, как малые дети…»

Страхи растут, как малые дети.

Их, например, обучают в школе

Никого не бояться в целом свете,

Никого не бояться, всех опасаться.

Страхи с утра читают газеты.

Они начинают с четвертой страницы.

Им сообщает страница эта

О том, что соседям стало хуже.

Страхи потом идут на службу.

Там начальство орет на страхи:

«Чего вы боитесь! Наша дружба

Обеспечена вам до гроба!»

Страхи растут, мужают, хиреют.

Они, как тучи, небо кроют.

Они, как флаги, над нами реют.

И все-таки они умирают.

«Все телефоны не подслушаешь…»

Все телефоны не подслушаешь,

все разговоры — не запишешь.

И люди пьют, едят и кушают,

и люди понемногу дышат,

и понемногу разгибаются,

и даже тихо улыбаются.

А телефон — ему подушкой

заткни ушко,

и телефону станет душно,

и тяжело, и нелегко,

а ты — вздыхаешь глубоко

с улыбкою нескромною

и вдруг «Среди долины ровны»

внезапно начинаешь петь,

не в силах более терпеть.

«Полиция исходит из простого…»

Николе Валтасарову

Полиция исходит из простого

И вечного. Пример: любовь к семье.

И, только опираясь на сие,

Выходит на широкие просторы.

Полиция учена и мудра.

И знает: человек — комочек праха.

И невысокий бугорок добра

Полузасыпан в нем пургою страха.

Мне кажется, что человек разбит

В полиции на клетки и участки.

Нажмут — и человека ознобит.

Еще нажмут — и сердце бьется чаще.

Я думаю, задолго до врача

И до ученых, их трактатов ранних,

Нагих и теплых по полу влача,

Все органы и члены

         знал охранник.

Но прах не заметается пургой,

А лагерная пыль заносит плаху.

И человек,

      не этот, так другой,

Встает превыше ужаса и страха.

«Человек уходит со двора…»

Человек уходит со двора

добрым и веселым.

      Ранним утром.

А вернется — грустным или мудрым.

Не таким, каким

         он был вчера.

Столб,

   а на столбе — газетный стенд.

Он прочитывает это.

Он испытывает стыд.

Но не за себя,

а за газету.

Хочется бежать. Или прижать,

вбить в забор лгуна и негодяя.

Хочется вопросы вопрошать,

рукавом слезу с ресниц сгоняя.

Человек идет по мостовой

и ботинки в луже омочат,

и его штрафует постовой.

Только он не замечает.

«В этой невеликой луже…»

В этой невеликой луже

вместе с рыбой заодно

ищет человек, где глубже —

камнем кануть бы на дно.

«Я строю на песке, а тот песок…»

Я строю на песке, а тот песок

еще недавно мне скалой казался.

Он был скалой, для всех скалой остался,

а для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,

я мог бы отдых пальцам дать корявым.

Я мог бы возмутиться и спросить,

за что меня и по какому праву…

Но верен я строительной программе.

Прижат к стене, вися на волоске,

я строю на плывущем под ногами,

на уходящем из-под ног песке.

1952

«Я был умнее своих товарищей…»

Я был умнее своих товарищей

И знал, что по проволоке иду,

И знал, что если думать — то свалишься.

Оступишься, упадешь в беду.

Недели, месяцы и года я

Шел, не думая, не гадая,

Как акробат по канату идет,