Я, Дрейфус - [25]

Мы зашли через заднюю дверь. Думаю, собралось шестьсот мальчиков или около того, и ни один не повернул голову, не посмотрел на меня. Несколько ступенек вели к возвышению, где были стол и сбоку от него кафедра. За нее уже зашел школьный капеллан. Я встал за столом, доктор Рейнольдс со мной рядом.

Капеллан выбрал стих из Исайи. «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы»[12]. Я ожидал отрывка из Нового Завета, учитывая церковные корни школы, и подумал: уж не указывает ли таким образом капеллан на меня, а значит, меня так быстро раскусили. Но я подавил свою тревогу. Он говорил о том, сколько сейчас на Земле агрессии, как нужно искать мира. Проповедь его была чудесная, короткая и добрая. И тут настала моя очередь. Я поднялся — стояла оглушительная тишина, наполненная ожиданием. Я представился, ни словом не упомянул о своих корнях, рассказал только, кем и в каких школах я работал. Изредка я шутил, но не перебарщивал: потому что начальство должно соответствовать своему месту; некогда мне повстречался слишком компанейский пастор, и мне было трудно и неловко с ним общаться. Говорил я минут десять, а сев на место, увидел, что мистер Фенби направился к пианино. Настало время гимнов, исполняли «Быть паломником» Баньяна[13], какое облегчение — имени Иисуса там не упоминалось. И я с воодушевлением присоединился к хору. Затем мальчики сидя выслушали различные объявления доктора Рейнольдса, а потом встали снова — уже для школьного гимна. Мистер Фенби прорепетировал его со мной накануне вечером, и я распевал его как заправский ветеран. После собрания я решил, что справился вполне неплохо, и был рад, когда доктор Рейнольдс сердечно пожал мне руку. Я вернулся к себе в кабинет, но Люси звонить не стал. Ее я должен был увидеть во время своего следующего Ватерлоо — за обедом.

Утро я провел, знакомясь со школьными порядками и разбираясь с бумагами, присланными мне на рассмотрение. Доктор Рейнольдс зашел за мной в одиннадцать и повел меня на кофе — начался утренний перерыв — в комнату старших преподавателей. Он меня предупредил, что мое присутствие необязательно и мой предшественник пил кофе у себя в кабинете. Но я выразил желание присоединиться к сотрудникам, по крайней мере в первый день.

Когда я вошел, в комнате воцарилась тишина. Я решил, что нужно извиниться за свое появление и пообещать, что в привычку это у меня не войдет, но в первый день мне захотелось познакомиться со здешними обычаями. Меня поприветствовали, принесли мне кофе, и мы расселись в креслах у ярко пылающего камина.

Разговор шел о статье из утреннего номера «Таймс». В парламент поступило предложение считать отрицание Холокоста противозаконным. И снова, как с цитатой из Исайи, я подумал: не иначе как эту тему подняли из-за меня, но отогнал от себя эту мысль, потому что так можно было и в паранойю впасть. Мистер Фенби заявил, что он против. Да, отрицать Холокост позорно, но подобный запрет противоречит принципу свободы слова. Смит с кафедры географии с ним согласился. Браун с кафедры химии поддерживал это предложение, цитировал книги одного так называемого историка, рьяного отрицателя Холокоста, и говорил, что эти книги следует сжечь. Я молча с ним соглашался, однако у идеи насчет костров из книг был мерзкий привкус прежних времен, подобное было и в моем детстве.

Тогда высказался и Эклз.

— Я считаю, что отрицание Холокоста — это чудовищно. Имеется столько свидетельств. И столько доказательств. Боже правый, шесть миллионов! Ужас!

Я наблюдал за ним, пока он говорил, но он этого не заметил. Назвав цифру, он — я готов был в этом поклясться — подмигнул. Да, подмигнул. У меня сердце зашлось. Я так ужаснулся этому подмигиванию, что не успел понять, кому оно предназначалось. Могло — любому из присутствовавших.

Я допил кофе и вернулся к себе в кабинет. Мне свело живот, меня мутило. Теперь я уверен, что это оскорбительное подмигивание обозначило начало моего краха. Но тогда меня огорчало прежде всего то, что этот человек преподает историю, более того, возглавляет кафедру. Я бы вызвал его к себе, но формально мне не в чем было его обвинить. Допустим, я возмутился бы тем, что он подмигнул, но он ответил бы, что у него нервный тик, и я бы выглядел круглым дураком, пошли бы разговоры, что я параноик. Я понимал, что поделать ничего не могу, остается разве что все время быть с ним начеку. Я твердо решил, что первым делом посещу его урок по истории двадцатого века. Но сначала выжду и буду прислушиваться ко всему, что он говорит. Чтобы отвлечься, я снова занялся бумагами, но из головы никак не шло его подмигивание. До сих пор эта издевка является мне в кошмарных снах.

Я изучал учебный план, и тут зазвонил церковный колокол. И снова у моей двери появился доктор Рейнольдс. Аппетита у меня не было, но мне не терпелось увидеть Люси, которая по традиции должна была обедать за директорским столом. Я открыл дверь: рядом с доктором Рейнольдсом стояла Люси. В первый день он взял себе за труд за ней зайти. Мы вместе отправились в столовую. Снова дубовые панели на стенах, снова портреты. И кое-что еще. Списки погибших, которые начинались с Крымской войны, с тех времен, когда мои предки бежали из Одессы. Я взял Люси за руку, но при входе в столовую нас разъединили. Мальчики уже собрались, и, когда мы вошли, они дружно встали, а сели снова, только когда расселись мы.