Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших - [18]

Из подвала иногда выходили, ночью, когда прекращались бои, немцы ночью не воевали, только постреливали, но никаких наступательных действий не было. И вот мы вылазили — за водой ходили на Царицу, мать ходила. Что мы ели? — даже сейчас не помню! Просто удивляешься, не могу вспомнить! Слышим — стрельба идет за Царицей, потом прекратилась. Потом прям на берегу была — прекратилась — значит, наших они выдавили и оттуда. Мы глубоко в подвале, а там, кто ближе к выходу, говорят, что немцы во дворе уже. И рассказали, что один немецкий солдат начал спускаться в подвал, и его рассмотрели: рослый такой, шифоновый шарф у него белый, с автоматом. Ну, он, наверное, посмотрел, что здесь никакого сопротивления нет, опасности, и ушел.

Потом они начали проверять все подвалы! И эти два бойца, что с нами были, решили сдаться. Оружия у них не было. У них отдельное место, ниша была. А мать меня все время ругала: «Не высовывайся!» Потому что слышали, что они забирают подростков и мужчин в лагерь, считают, что гражданские мужчины — это переодетые красноармейцы или будущие потенциально опасные люди. И вот мы выстроились и спустились двое: впереди один невысокого роста, лет сорока, в пилотке, в руках винтовка, а за ним идет — в каске и с ручным пулеметом на перевес. Входят — спросили про солдат при входе — им сказали, что есть. Они проходят мимо — и тут я впервые увидел этих немцев! Дошли они — слышим крик: «Вставай!» Немецкие крики. И потом выходят наших двое. И в конце, когда бойцов забрали, он еще двоих или троих мужиков присоединил — и повели их.

На улице тишина! Они же весь центр уже заняли. Ни обстрелов, ничего нет, тихо. Мать говорит: «Пойдем домой, на пепелище! Что тут сидеть». И мы пошли. Солдаты стоят. Удивило меня: вот тут, где сейчас троллейбусная остановка, человек пять стоят, как линейные солдатики, молоденькие-молоденькие, и мундиры на них как с иголочки. Боже мой, думаю, как же так, у солдат мундиры ж потрепанные, а эти как с иголочки. Видимо, пополнение. «Пройти можно?» — «Давай проходи». Пришли мы: улица вся как есть сгорела — стоят только печи и трубы! И наш дом. У нас внутри дома, под ним, был погреб, вот туда мы стащили все ценные вещи: машинку швейную и прочее. Ценностей особых и не было, может, посуду или одежду какую. Вот это там осталось, сохранилось, потом, когда камни мы все разгребли и погреб открыли, там все эти вещи сохранились. Когда уходили, все было загорожено, были постройки, а это все видно вокруг — поле такое и одни печки стоят только! И люди возвращаются и начинают на этих печках готовить себе еду. Жизнь продолжается…

Когда мы в своем доме в щели еще сидели, заглянул один немецкий солдат, а у нас была знакомая немка, она как-то с нами оказалась в щели, соседка еще по Дубовке, замужем за русским была, но немецкий знает. Вот он заглянул, сел на приступки и стали разговаривать с этой немкой. А в это время мы видим, что над Мамаевым курганом без конца самолеты летают-бомбят, бои, грохот там стоит все время… А немец говорит: «Да это 2–3 дня, и все тут закончится».

Наружу в основном мне мать запрещала показываться: «Сиди здесь!» Слышим: «Raus! Raus!» Идут двое. «Raus» — значит «наружу, выходи». Один здоровый рыжий немец, у него пистолет, у второго тоже. Мародеры, короче говоря. У матери сумочку взяли, а там ничего нет. Да чего там может быть! Посмотрели и ушли. Потом прибежал румын один, кричит: «Тряпка, тряпка, пушка!» Пушку чистить. Какие-то у нас тряпки были. Он убежал.

У матери два брата жили в Ельшанке. Мы до войны дружили, в гости ходили друг к другу. В общем, перебрались к ним туда. У них дом целый. Отец, мать и трое детей. Место было, мы разместились.

На заборах висели немецкие объявления: «За грабеж — расстрел!» Для своих. Это я лично видел такие бумажки. Хотя там же в соседях жила семья, старики. Два немца взяли и корову угнали у них. Она: «Ой, ограбили!» Один ведет, второй погоняет, и ушли — корову забрали. Вот тебе и расстрел!

Иногда заходили немцы в дом: один вошел, а я уже осмелел, немецкий немножко знал, а он объявляет: «Я — австриец, ищу лампу». Лампы у нас не было — он ушел. Потом двое пришло каких-то, а мы с братом двоюродным сидели. Они нас куда-то забирать хотят, а мы сидим и не идем никуда, без оружия и просто говорят: «Давай, пошли!» Они нас, видимо, на работу хотели взять, а я ему по-немецки говорю: «Мы еще малы, чтоб работать. Никуда ходить нельзя». Они удивились, начали кричать, но потом ушли.

И вот еще впечатление.

А однажды было тихо-тихо, осень теплая такая была, солнечная, сухая, погода хорошая. Тишина и по улице, где мы жили, там рядом был такой Кулыгин взвоз — там мост был, идут два солдата, кричат, смеются. Я слышу, что речь не немецкая, а славянская, слушаю, это поляки были, винтовки у них где-то сзади. Думаю: «Боже мой, какой кошмар, идет война, а эти идут смеются». И потом я поляков много видел в их армии. И как я потом узнал, в немецкой армии было поляков больше, чем в польских армиях Краева и Людова.

В городе жить было невозможно, еды нет, никаких магазинов нет, даже воды нет. Ходить на Волгу каждый раз — это далеко. Народ двинулся с города на запад, на Дон, в донские станицы. Поклажу на тележки, впрягались в них и начали покидать город. Мы тоже решили, но другим способом.