Я для тебя одной воскресну - [37]

— Да никак, — задумчиво ответила Леля. — Ты просто получаешь какую-то информацию, обрывки фраз. Ну как будто бы слышишь их. Иногда видишь картинки. Воспоминания, истории… Что-то вроде того. И точно знаешь — они не твои. Потом учишься общаться. Связываться, прежде всего. Потом долго и нудно осваиваешь отключение от чужого сознания. Оно гораздо сложнее, чем подключение. Хотя кажется наоборот. На самом деле все как-то интуитивно. Неосознанно. Будто бы мы как биоботы на что-то изначально запрограммированы.

— А вы… как-то тренируетесь? Общаетесь? У вас есть профсоюз индиго?

Леля усмехнулась — мне удалось совершенно раскрепостить ее. Мышцы Плазмы расслабились. Она неосознанно откинулась на спинку стула, положила стопу на колено, словно планировала сесть в позу лотоса, но остановилась посередине. Немного помедлив, Леля устроилась в кресле по-турецки и бросила на меня прямой, почти заинтересованный взгляд.

— Иногда встречаемся. Но очень редко. Я видела от силы шесть индиго, из сотен земных. Не говоря уже о тех, кто живет в колониях. Зато мы всегда помогаем друг другу, если сталкиваемся. А ты видел отца? Родственников-мельранцев?

На долю секунды я опешил, оцепенел. Она вот так запросто, залезла в душу, нашла самое болезненное место и ковырнула. Но весь ужас заключался в том, что мне вдруг очень захотелось поделиться с Лелей сокровенным. Тем, чем никогда и ни с кем не делился.

Мама приучила меня не жаловаться, не стенать на судьбу и никому не показывать, даже если тебе совсем худо. Редких приятелей я уверял, что люблю мельранскую родню, а они принимают байстрюка с распростертыми объятиями. Только встречаемся мы очень редко. Но… это всего лишь веяние времени — любить за тысячи километров, а то и световых лет. По горло в суете и заботах видеться только при крайней необходимости, перекидываться смайликами и комментариями в блогах, на форумах. Годами искать минутку на разговор по видеосвязи и вечно отменять его из-за пустяшных, в общем-то, причин. Отчасти так оно и было. Но в глубине души я знал, что если бы хотел, нашел время и место, и достучался до тех, инопланетных родственников. Но я не хотел. И вот сейчас, впервые за столетья, возникла потребность рассказать об этом. Откровения полились из меня рекой, наполненные непривычно бешеными эмоциями.

Внутри закипала злость, круто замешанная на горечи и боли. И снова, как очень-очень давно к ним примешивалось это неистребимое ощущение потери.

При всем желании я не мог остановиться. А Леля… Леля застыла — то ли удивилась, то ли сосредоточилась на моем рассказе. Хотелось бы думать, что второе. Я почему-то изо всех сил искал ее взгляд, но Плазма отвела глаза и посматривала искоса, из-под опущенных ресниц. Я не мог разгадать выражение ее лица. Губы Лели чуть вытянулись, вздрагивали, но в остальном она казалось неподвижной и бледной, как мраморное изваяние. Только пальцы жили своей жизнью, сминая и перебирая виртуальные листки. Компьютер реагировал на манипуляции Лели — страницы вздрагивали, шелестели, уголки загибались, как настоящие.

Меня беспокоила реакция Плазмы, но остановиться, дать нам обоим передышку, не получалось.

Словно вскрылся нарыв, и он должен был очиститься, чтобы перестать болеть, зажить.

Я поведал Леле о том, что мельранская родня поначалу не признавала ни меня, ни маму. Потребовала ее письменно отказаться от претензий, и от алиментов, от встреч с отцом. Угрожала расправой над всей семьей — над дедом, бабушкой, тетей. Позже я выяснил, что мельранцы не могли выполнить гадкие обещания — наши правительства на тот момент уже заключили договор. Даже таким высокородным, богатым инопланетникам, как мои родственники, убийство землян не сошло бы с рук. АУЧС уже тогда жестко контролировало людей, так или иначе связанных с мельранцами. Мама и ее семья находились под защитой нескольких спецслужб сразу.

Но, знай она об этом, уверен, все равно подписала бы документы. Мама была такой — решительной и сильной, по-настоящему сильной душой женщиной.

Я ни разу не заставал ее плачущей.

Помню, когда пошел в школу — до 12 лет меня обучали на дому репетиторы — впервые столкнулся и с обожанием и ненавистью к полукровкам.

Химичка — очень полная, похожая на жабу в очках — презрительно потребовала, чтобы я встал и при всем классе, поставленным лекторским голосом продекламировала:

— Вот! Полюбуйтесь! Результат химической реакции между не способной устоять перед инопланетником землянки и похотливым мельранцем.

Чтобы класс проникся всерьез, химичка ткнула в меня толстым пальцем, похожим на сардельку. Ребята притихли — справа захихикали, слева зашушукались, сзади завздыхали. Химичка подошла поближе, поправила узкую фиолетовую блузку, и складки жира на ее животе и бедрах проступили сильнее. Обрюзгшее лицо, с несвежей, прыщавой кожей, заштукатуренное так, что казалось еще немного и косметика склизким желе свалится на пол, приблизилось к моему.

— Ну, покажи, как тебя там дома учили! — с вызовом потребовала химичка.

И я показал. Рассказал урок так, что ее отвислые щеки задрожали от бессильной злобы.

Но придя домой, дал волю чувствам. Плакал и рвал тетрадь по химии, словно передо мной эта ужасная жаба. И тогда мама подошла своей летящей походкой, словно не касаясь земли маленькими стопами. Ноги у нее, на зависть всем подругам, были тридцать шестого размера, удивительного для женщины среднего роста. Как сейчас помню одухотворенное, точеное лицо мамы, с острыми скулами и подбородком, с родинкой под губой и маленьким шрамом на носу. Она наклонилась, обдав меня запахами новомодных художественных красок и домашних оладьев, обняла за плечи теплой рукой и сказала: