Я детству сказал до свиданья - [6]
Но тут же я вспомнил, что у Максуда в Москве есть друг, и он сейчас один в квартире, потому что родители ушли в турпоход. «Приезжай, Максуд, — писал он. — Побродим по Москве, побалдеем досыта».
Ну, а где Максуд, там, само собой, и мы с Синоптиком.
— Ты, Булат, сегодня в саду ложись, — сказал Максуд. — А то в прошлый раз я свистел, свистел, а ты и не услышал.
— Прошлый раз я заснул очень уж крепко, утомился за день. А сегодня я и спать не стану. Так просто прилягу для вида и буду ждать.
На углу мы расстались, небрежно кивнув друг другу. У калитки я остановился и посмотрел вслед своим дружкам. Максуд шел ссутулившись, угрюмый, словно весь нацеленный уже на то, что ожидает нас этой ночью. А Мишка, крепкий, патлатый малый, шагал широко и легко, будто шел на веселое приключение.
ВО МРАКЕ ТЕМНОЙ НОЧИ
Около одиннадцати, когда мама и сестра Галя, выключив телевизор, стали укладываться спать (отец спал уже давно), я прихватил свою постель и направился в сад, где под старой развесистой урючиной стояла железная койка.
— Куда это ты? — вдруг подозрительно спросила мама, хотя я частенько ночевал в саду.
— Душно что-то в доме, — буркнул я и поспешно сбежал с крыльца.
…Я лежал и смотрел в глаза звездам, которые светили мне сквозь листья старого дерева. Листья чуть шевелились и таинственно поблескивали, будто подмигивали о какой-то своей веселой тайне. Побеленные стволы и известковая стена нашего домишки белели ярче, чем днем, в электрическом свете уличных фонарей.
Из открытых окон соседнего большого дома доносилась громкая, удивительно праздничная музыка. И меня вдруг охватило такое чувство, будто со мной это уже было когда-то, только не здесь, а где-то. Так же белели в темноте ночи стволы и стены, и я лежал под звездным небом, и точно такая же музыка весело лилась из открытых чужих окон…
Я силился вспомнить, где это могло быть — мне казалось так важно вспомнить это, — но не смог. Ведь я за всю свою жизнь был только однажды в Алма-Ате, но то случилось зимой, и я не мог там лежать под звездами. Другой раз ездил в районный городок, к отцу, когда он однажды ушел от нас. Помню, шел дождь, смывал с моего лица слезы унижения, обиды, злости на отца, И тогда тоже не было никаких звезд. Неужели я жил когда-то еще и воспоминания о той, другой жизни временами накатывают на меня? Где-то приходилось читать об этом… Нет, все-таки, если рассудить здраво, этого не может быть. Я есть только один-единственный, неповторимый, меня никогда раньше не было и не будет больше, если я когда-нибудь умру. Так я рассуждал умом, но в глубине души был прочно убежден, что я никогда-никогда не умру. Что там было в прошлом — это дело десятое, но будущее — оно все было мое, необъятное, как это звездное небо надо мной.
Проснулся я оттого, что музыка в распахнутом окне замолкла. После полуночи ветер поднялся, весь сад зашумел, полетели с деревьев сухие листья, спаленные зноем. Но небо по-прежнему было ясно, и звезды неподвижны. Только одна звездочка вдруг сорвалась и прочертила небосвод мгновенным штрихом. За глиняным дувалом у моего изголовья кто-то заскребся, зашебуршил, явственно послышались крадущиеся, затаенные шаги. Я вскочил раньше, чем в ночной тиши раздался разбойничий посвист Максуда.
— Чего свистишь? — одернул я его. — Всех перебудишь, дурак.
— Айда скорее, — деловито сказал немногословный Максуд.
Я перелез через дувал, хотя калитка была рядом, и мы двинулись по главной улице нашего города. На углу, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, нас ждал Синоптик. Мимо него медленно ехала милицейская машина, и Синоптик нагло так смотрел прямо на нее.
Жаль, конечно, что нужный нам киоск расположен именно на этой улице: ведь она чаще всех прочих патрулируется и дежурными ментами, и милицейскими машинами, а иной раз и дружинниками.
Деревья по обеим сторонам вставали темными громадами. От налетавшего ветра фонари покачивались, и косматые, причудливые тени плясали по асфальту.
Правду сказать, немного жутковато было идти, неизвестная, неожиданная опасность, казалось, маячила за каждым перекрестком. Изредка с тяжелым шуршанием проносился мимо троллейбус или легковая машина.
И снова нависала тишина, в которой жил только ропот листьев и журчание воды в арыках.
И вот наконец нужный нам перекресток. В нескольких шагах — автобусная остановка, напротив нее, наискосок — газетный киоск. Он слабо освещен изнутри, журналы и газеты на полках прикрыты старыми газетами.
Мы стали делать вид, что с нетерпением ждем автобус или троллейбус, а сами искоса, незаметно (как нам казалось) изучали киоск. Дверца у него сбоку, висячий замок завернут в бумагу, — наверное, для того, чтобы не привлекать внимания таких, как мы.
А позади киоска — темные, пустые окна техникума. Все бы хорошо, но с троллейбусной остановки все видно. Так что работать можно, только когда на остановке никого нет.
— Ты стой здесь и смотри в оба, — прошипел Максуд. — А мы пошли.
Они вдвоем метнулись к киоску, а я остался на месте. И продолжал делать вид, что выглядываю в дали улицы троллейбус, как если бы невидимый зритель наблюдал за мной. Краем глаза я подметил, как Максуд с Синоптиком уже склонились над замком, и мой обостренный слух уловил осторожный скрежет ключа в замке. И вдруг, повернувшись на сто восемьдесят градусов, чтобы проверить, не грозит ли опасность с другой стороны, я в десяти шагах от себя увидел мильтона — милиционера то есть. Он был очень молодой, и я как-то невольно этому обстоятельству обрадовался. Потому что молодой — значит неопытный. Он стоял на краю остановки и весьма активно интересовался мной. Казалось, он раздумывал: есть указ или нет указа, есть в Уголовном кодексе такая графа или нет такой графы — брать таких, как я, или не брать. Решил все-таки не брать. А зря… Повернулся и пошел, а я, как загипнотизированный, провожал глазами его спину. И только потом решил кинуть взгляд в сторону киоска. Там никого не было. Оказывается, Максуд с Мишкой заметили опасность раньше меня и вовремя спрятались.
