Я человек эпохи Миннезанга - [5]

Мне часто снится книжный магазин,

тугих обложек пестрые обновы,

и на стеллажах – Стерн и Карамзин,

и даже мемуары Казановы –

…На улице какой-то боковой,

вдали от шума, похоти и страсти,

в какой-то ну совсем не деловой,

полузабытой гражданами части.

Мне кажется, я в нем уже бывал,

а если нет, то как могло случиться,

что я запомнил ласковый овал

лица светловолосой продавщицы?

Витрины там как тусклая слюда,

а книги хороши невыразимо,

и я хочу туда, но вот беда! –

на свете нет такого магазина.

Не целовал я этих серых глаз,

и к туфелькам не ластился осотом;

я полз, как одичалый верхолаз,

по разным геральдическим высотам.

Качались клювы в темном серебре,

и облако над башнями качалось,

и расточалась  ночь – и на заре

привычная история кончалась:

на миг – приостанавливался миг,

и съеживался сребротканный полог,

и тысячи – уже ненужных – книг

летели в печку со скрипучих полок.

ВРЕМЕНА

Вновь времена, времена, времена,

снова огниво, кресало и трут,

снова позвякивают стремена,

ржут иноходцы и трубы ревут,

снова огниво, кресало и трут,

снова не верить словам и слезам,

снова затеряны двери в Сезам.

Черный подсолнух в белых зубах,

чересседельник по том пропах,

снова вздуваются жилы на лбу,

снова мне в губы вложила трубу,

переплетенная жилами лба,

вера, надежда, судьба.

Ежели прах развеют ветра –

это еще не беда.

Ежели враг возжелает добра –

это еще не беда,

а са ира, са ира, са ира,

никто никому не желает добра,

никто, никому, никогда.

Никто никому, никто никогда,

хотя б на секунду одну;

но если за радостью встала страда,

за счастьем узрели вину:

никто никому, никто никогда,

хотя б на секунду одну…

Только бы зубы до боли сжать,

только бы вместе с тобой дышать,

праздные ноздри раздув дотла,

только бы ты жила.

Вот я стою – ну, не я, любой,

весь как звенящая нить,

вот я стою, чтобы собой

гибель твою отстранить.

Нет, не собой, не одним собой:

сердцем своим и своей судьбой,

прошлым своим и своей мольбой,

будничных дней гурьбой.

Фосфором выветрившихся костей,

счастьем своих нерожденных детей,

светом их нераскрывшихся глаз,

верностью без прикрас.

Никто никому не желает добра,

но это еще не беда,

а са ира, са ира, са ира,

смелость берет города.

Печей кирпичи и святой бурелом,

обугленный бурелом:

сидят дипломаты за круглым столом,

за очень круглым столом.

– О мистер Многоуважаемый Шкаф

и достопочтенная миссис,

о люди в жакетках и пиджаках,

безукоризненных пиджаках,

взирающие, окрысясь,

на то,

чего не вернуть с лихвой,

на то, что невозвратимо,

затем что колки иголки хвой

и море невозмутимо.

Невозмутимо его чело

и гладь его солона,

и если станет тебе тяжело,

и если замрут стремена,

приди – и пригоршней зачерпни

горчайшую горечь вод,

а там вдали – бортовые огни,

седой, как лунь, теплоход.

………………………………..

Вновь времена, времена, времена,

слезы большой беды,

вновь стремена, стремена, стремена,

съежившиеся сады,

всадники в бурках, вороний грай

неутоленных стай.

Рыжее пламя и смерть без вины,

смерть за чужие грехи,

широкогрудые скакуны,

дым из прорех стрехи…

Никто никому, никто никому,

никто никому ни глотка,

и я никогда, никогда не пойму,

что доля моя легка,

что я живу на зеленой земле,

просторной и несуровой,

что я живу на зеленой земле,

а вовсе не на багровой.

Мы вывернем наши души,

как ватники, — наизнанку,

мы слезы твои осушим,

над озером спозаранку,

и будут березы и ветлы

в спокойные воды глядеться,

и будет совсем искрометным

совсем позабытое детство.

Совсем позабытое детство,

когда не тревожат тревоги

и можно, прищурясь, вглядеться

в подкову на пыльной дороге, –

и, внемля словам наговора,

рокочущим снова и снова,

хотя не вполне и не скоро,

а всё ж разогнется подкова.

Бредут по дороге гусыни,

топорщатся кроткие крылья,

подкова в окалине синей

припудрена замшевой пылью.

И солнца лукавые блики

лежат на плетне и заборе,

лежат на фасетчатом лике

подсолнуха в желтом уборе.

Потом зажигаются звезды,

неяркие, мирные звезды,

сначала одна, а за нею

другая и третья звезда.

И вечер нисходит на землю,

простой, как молитва ребенка,

как самая первая песня

малиновки или дрозда.

ТРАВИАТА, ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

Шляпа мята-перемята,

и заплата на виду.

Травиата, Травиата,

престарелый какаду.

И, прокашлявшись сначала,

черномазый обормот

кареглазых харьковчанок

песней за душу берет.

Надрывается шарманщик –

иностранный человек,

механический органчик,

потому двадцатый век!

Луч упал с небесной тверди

в водосточную трубу,

музыкант Джузеппе Верди

поворочался в гробу.

Как хотите губы красьте –

хоть помады целый пуд:

если не привалит счастья,

так и замуж не возьмут!

Сколько слов смешных и добрых,

подходящих в самый раз,

проницательный стеклограф

отпечатал про запас.

Разверни цыдульку, Настя,

или Фрося – всё равно!

Вот оно — пустое счастье,

что ж ты плачешь – вот оно!

А потом на двор угрюмый,

обагренный сентябрем,

забредут шурум-бурумы,

завопят: «Старье берем!»

– Эй, паныч, скорее думай —

нет ли брюк иль пиджаку, —

захрипят шурум-бурумы,

задирая вверх башку.

Их прогонит дворник Блыщик:

– Здесь не велено чужим! –

А потом придет точильщик

и начнет точить ножи.

Парень видный, парень ражий –

как обложит, не отбрить,

точит ножницы – и даже

ложку может наточить!

Приманив ребячьи стайки

после множества иных,

заиграют попрошайки

на валторнах жестяных.

Из окошек, из гляделок,