Я человек эпохи Миннезанга - [2]

угрюмые кариатиды,

балконы, столбы, эркера.

В квартирах арбатской судьбы

остатки модерна. Останки.

Чаев позабытых жестянки.

Иконки померкшей мольбы.

В столице иль на полустанке,

где сцепщик сцепляет гробы.

И люди, успевшие вмиг

пригубить не мед, как Вителлий,

а самый тот КУБОК МЕТЕЛЕЙ,

немыслимый КУБОК МЕТЕЛЕЙ,

что к слову поэта приник.

Шли хлопьев метельные своры

на штурм первозданного дня.

Была суетня, беготня.

Эпоха взрывала соборы,

металлом свой путь осеня.

Была наша доля легка,

еще наши очи сверкали,

и пальцы еще прилипали

к замызганной кнопке звонка…

«Я должен рассказать о том…»

Я должен рассказать о том,

как дождь неслышно входит в дом,

на цыпочках, как гном в легенде;

я должен повторить рассказ о том,

что в сотню тысяч раз ценней,

чем деньги или денди!

А здесь, в краю зеленых нив,

в краю, где шествует прилив,

прорвав гниющих водоро слей

завесу… По песку скользя,

мне прошлого забыть нельзя

или переложить на после.

Был город, град, вот он каков! –

обитель лестничных звонков,

тоска заплеванных фасадов;

досадуя на тьму и свет,

мы так скучали, будто нет

здесь солнца… Темно-шоколадов,

закат стучался к нам в окно,

и было, кажется, темно,

совсем темно… Был день как год

утрат, смятений и невзгод.

(И это всё? Непредставимо!)

А город, град, приют друзей

был безысходен, как музей,

и мямлил, словно пантомима.

ЛЕВОБЕРЕЖЬЕ

I. «Возвращусь в ветвей безбрежья...»

Возвращусь в ветвей безбрежья,

в ненаглядные края,

где лежит Левобережье,

жизнь моя и смерть моя.

Вспомню всё, что было прежде,

всё, что в дымке бытия,

всё, в чем спит Левобережье,

жизнь моя и смерть моя!

Возвращусь туда, где трефы

опостылевших ветвей,

где с платформами Мерефы

слит усталый соловей.

Возвращусь туда, где снова

можно жить без полумер,

где на станции Основа –

Квитка, харьковский Гомер!

Был монахом этот Квитка,

а потом танцором стал,

а потом – такая пытка! –

не залез на пьедестал.

Ах, услуга! Ох, медвежья!

Эх, блеснула колея!

Чернозем. Левобережье.

Нет, не смерть, а жизнь моя!

II. «Левобережье. Нет другого...»

Левобережье. Нет другого.

Теряю счет годам.

Левобережье. Этот говор

я рельсам передам.

Левобережье. Мимо, мимо.

Дорога далека.

И только в сердце – горечь дыма

да исповедь гудка.

Левобережье. Зорко, зорко

впишись в былые дни —

и, ежели мешает шторка,

смахни иль отверни!

Воспой иные побережья,

но всё, но всё равно:

глядит мое Левобережье

в раскрытое окно.

В листвы взъерошенной мятеж я

уткнусь в чужом окне,

и всё ж мое Левобережье

всё будет сниться мне:

тот край, где годы – как минуты,

где быль – как синь-туман,

тот край, где суржик пресловутый

мил слуху поселян!

УЛИЦА ШЕКСПИРА

Прозвучи, моя шальная лира,

доблестью, и лаской, и тоской!

Я рожден на улице Шекспира,

в центре Украины Слободской.

Не хочу плутать в неточных датах,

но столетья поступь узнаю:

верно, на заре годов двадцатых

так назвали улицу мою.

Ах, Шекспир! Задира и проказник!

Можно ли забыть, что искони

творчество – неумолимый праздник,

что и мы ему слегка сродни!

Что слова приходят к пантомимам,

оглашая пестрый балаган:

в зеркальце, как смерть неумолимом,

облик свой увидел Калибан.

В ямбах осязаемых и жестких

человек творит свой правый суд.

Гамлет умирает на подмостках,

капитаны Гамлета несут.

Вот бы нам гореть такою страстью

до черты последней, до конца;

если б нам с такой безумной властью

человечьи потрясать сердца!

В нас твои отрады и печали,

шар земной, летящий в тучах тьмы!

Были б мы пустыми рифмачами,

если б о тебе забыли мы!

Если б наше сердце не искало,

без дорог, на ощупь, наизусть,

мужества высокого накала,

слова, побеждающего грусть!

Пышная словесная порфира,

зашурши над каждою строкой!

Я рожден на улице Шекспира,

в центре Украины Слободской.

«Шло время…»

Шло время

в умерщвленьях и зачатьях,

в соцветьях радуг,

в скрипе колеса;

мерцали купола,

и на Крещатик

седые

опускались небеса.

Летела слава

по горам и долам,

столетия

стирали ржавый грим,

и золотые звезды

над Подолом

светили мне

и прадедам моим.

«Предки, предки, и вы отошли в мир иной…»

Предки, предки, и вы отошли в мир иной,

привиденьями зыбкими стали!

Вы носили жилетки с атласной спиной

и на пряжках из кованой стали.

И усов ваших фиксатуар-бриолин

был тождественен вечному лоску;

отдаленней теперь, чем кольчуги былин,

ваши штучные брюки в полоску.

Трепыхался футбол и мигало кино,

предвещая истории славу;

в Черном море мотались, с судьбой заодно,

то ли «Гебен», а то ли «Бреслау».

А потом вы на дачах играли в крокет,

и носили толстовки с кокеткой,

и, откушав в столовке свой постный обед,

отличались наивностью редкой.

Годы шли. И уже созидалось метро.

Дождь ложился на вмятины фетра.

Вы тогда уже были, простите, «ретро »,

или, может быть, правильней «ретро»?!

Отошла вашей жизни большая тщета,

только дышат еще и доселе

увеличенных ваших портретов уста

и карманных часов карусели.

Я, потомок ваш бледный,

прославить хочу вас в своем поэтическом раже, –

ведь эпоха вам всё же была по плену,

как титанам в седом Эрмитаже.

Я прославить хочу ваш лаун-теннис в жару

и тяжелые ваши ракетки,

потому что всё ж честно вели вы игру,

вы, мои незабвенные предки!

Что вам НЭП, шмендефер и рулетка с пти-шво!

Были вы в адамантовом стиле,

и врагам не прощали вы впрямь ничего,

но и вам ничего не простили.

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Над селеньями людскими,