Я человек эпохи Миннезанга - [36]

Есть у любой людской души,

поверьте, свой особый тонус, –

душа моя, живи в глуши,

любя свою отъединенность .

«Овидий темных омутов виденья…»

Овидий темных омутов виденья,

деньгами неумытыми ведом,

ты мертвенно стучишься в каждый дом,

как человек в припадке снохожденья:

ты открываешь нам свои владенья,

седых страстей нетронутый содом,

но разве в этом сердце молодом

хоть волоконце просит снисхожденья.

Суровым будь. Упрямым будь. Сухим.

Немногословным витязем свободы.

Прими с отрадой эту схиму схим.

Пускай твердят святейшие синоды,

что ты – явленье нелюдской природы,

окстись – и выйди из воды сухим.

«Синева и высь. Мерцает снег…»

Синева и высь. Мерцает снег.

Не святой, а просто человек

приникает мудрой головой

к азбуке поляны снеговой.

Но над ним земных просторов гул

Книгу Вечной Жизни распахнул:

черен и разумно деловит

горестного счастья алфавит!

«Лишь тот одинок в полной мере…»

Лишь тот одинок в полной мере,

кто слышит, как вихри шумят,

кто гаснет у розовой двери

в сады благосклонных наяд.

Балконы, балконы, балконы, –

там все, кого в детстве знавал,

и вдумчиво-многооконный

в сады золотые провал.

Оставь эти странные строки,

признанья усталой любви,

и сердцем пойми, что уроки

у каждого сердца свои.

Оставь эти пошлые строки,

угрюмые волны оставь, –

мы здесь. Мы стоим на пороге,

где с былью сливается явь.

«Мудрец ты иль невежа…»

Мудрец ты иль невежа,

теряешь зря лицо, –

из Люттиха и Льежа

явилось ружьецо.

Прохлада в полировке,

решимость чудака;

к берданке иль винтовке

прильнувшая щека.

Не знают нумизматы,

что в синеву окна

глядит юнец лохматый,

чья жизнь, как смерть, темна.

И горечью Сарепты

тревога отдает, –

и тяжесть вдовьей лепты

совсем уже не в счет.

И, глаз прищурив карий,

глядит, глядит малец

на кесарев динарий

в краю простых сердец.

«В Сокольниках звенят колокола…»

В Сокольниках звенят колокола,

и изнывают солнечные блики,

и клянчат перехожие калики

под солнцем, раскаленным добела.

В Сокольниках разубранный алтарь,

и дряхлые угодники в исподнем,

и толстый поп – и пред лицом Господним

равны и парфюмер, и золотарь.

До самой смерти у разверстых врат

толпиться попрошайкам и старухам.

Она близка – и лишь для нищих духом

приуготован райский вертоград.

Она близка – трепещущее пламя

ее спешит окутать в едкий дым.

А мы с тобой стоим в Господнем храме,

и ничего не нужно нам двоим.

Печать греха лежит на горожанах,

а злоба застит влажные глаза,

и по щекам старинных прихожанок

ползет неосушимая слеза.

А толстый поп, калач, как видно, тертый,

торчащий у святого алтаря,

рискует стать ипостатью четвертой

былого Назарейского Царя.

А в облаках кощунственной тревоги,

одушевляя старческий уют,

колышутся развенчанные боги,

жуют овес и песенки поют.

Заступница, мне нужно так немного,

верни мне жизнь, былой приязни в знак!

Прости меня — я тоже верю в Бога,

но только Он глядит совсем не так.

Но только Он в угаре богомольном,

на середине дальнего пути,

настиг меня – и в звоне колокольном

Его я не сумею обрести.

БЕЗ НАЗВАНИЯ

В опасности мозги,

когда всего безгранней

нерукотворный гипс

казенных изваяний.

Когда, стена к стене,

глухие как литавры,

стоят, окостенев,

холодные кадавры.

Хоть бейся головой

о каждый свод и угол,

об этот неживой

бред исступленных пугал!

Заправочка на ять!

Спешат полишинели

не дурака валять:

ваять полу шинели.

И складку сапога,

и мысль, что, скрипнув туго,

ушла в тоску испуга,

в незримость батога…

О, страх! О, непокой!

О, дрожь зимой и летом!

Вы вечно под рукой

тяжелым пистолетом!

…Ты Разум, и Гроза,

и Гнев, к их вящей славе,

но в подданных глаза

ты заглянуть не вправе.

Ты не решишься, нет, –

вот разве поневоле…

Ведь слишком темен свет

их неподкупной боли.

И на каких весах,

в цвету каких черешен

твой жалкий ужас взвешен

и твой животный страх?

Сменяется конвой,

как бремя мысли праздной…

Глядит с портрета твой

двойник благообразный.

Шагает, нарочит,

он по тропинке бедствий,

и сладостно журчит

ему поток приветствий.

… Выруливай, рули

к брегам обожествленья, –

ведь нет в садах земли

от смерти избавленья.

Как лучезарна твердь

и как льстецы ретивы,

когда приходит Смерть

и вносит коррективы.

ВАЛЬС НЕПРИГЛАШЕННЫХ

Не говори о ласковых пижонах

в роскошных туфлях с плоскими носами!

Как затянулся вальс неприглашенных.

Нет мальчиков. И мы танцуем сами.

Ах, мы пасьянсы томные тасуем,

мы посещаем выставку азалий,

мы – шерочка с машерочкой – танцуем

в таком холодном и пустынном зале.

Кто нам всучил на ярмарке вселенской,

не знающий замены и отмены,

Жетон Непривлекательности Женской,

дурнушек унизительные гены?!

А что, коль этот гадкий лягушонок –

красавица, забытая нелепо?

Он длится, длится бал неприглашенных

под бешеные всхлипы уанстепа!

О, нам еще откроются сезамы

в бренчаньи связок и в скрипеньи створок, –

мы все еще, конечно, выйдем замуж,

но не за тех, кто близок нам и дорог!

И в магазине для молодоженов

приобретем коляску с теплым верхом…

он длится, длится вальс неприглашенных,

он ластится к светланкам, нинкам, веркам,

он ластится к светланкам, нинкам, веркам,

чтоб завершиться слезным фейерверком.

Не говори о барственных пижонах

с роскошными густыми голосами!

Как затянулся вальс неприглашенных.

Нет мальчиков. И мы танцуем сами.

«Неверная Фортуна…»

Неверная Фортуна

влечет судьбу мою

к базарам Камеруна,

к ночному бытию.