Я человек эпохи Миннезанга - [34]

еще безжалостней подводит счет потерям:

есть музыка зимы – прислушаемся к ней,

поверим ей на слух, иль на слово поверим.

Есть музыка зимы – и ветер невпопад,

и ветер наугад колеблет струны арфы,

есть музыка зимы – и с мертвых эстакад

сползают поезда, как гарусные шарфы.

Есть музыка зимы – задумчивый рассказ

о дружбе, о любви, о вспыхнувшей соломе –

морозная весна твоих разумных глаз

и брови строгие в мальчишеском изломе.

Есть музыка зимы – невнятная, как речь,

как лепет милых уст перед разлукой самой,

есть музыка зимы – и мы хотим сберечь

ее печальный лоб и рот ее упрямый.

Есть музыка зимы, есть музыка зимы,

и если бы я мог начать опять сначала,

то я бы попросил, чтоб музыка зимы

над комнатой моей по-прежнему звучала!

«Неповторимые слова…»

Неповторимые слова.

Над пепельницей кольца дыма.

Всё трын-трава, всё трын-трава,

одна душа неповторима!

Уходит синий, синий дым,

под потолком витают кольца, –

неуловим, неповторим,

кадильный облик богомольца.

Они растаяли давно.

Их нет – они за гранью слова.

Я распахнул свое окно

в ночную тьму болиголова!

«Нам не о чем с тобою говорить!..»

Нам не о чем с тобою говорить!

Опять зима плетет свои шарады,

и вновь поземок конные отряды

являют неожиданную прыть.

И скачет ветер – шашки наголо! –

по гладкому асфальту мирозданья,

и отдыхают вдумчивые зданья:

бетон, гранит, зеркальное стекло.

Лети, моя душа, лети, лети!

Лети, конька любимого седлая,

туманная, бесплодная и злая,

тасуя все дороги и пути.

Являют неожиданную прыть

отряды несмолкающих поземок, –

нам не о чем с тобою говорить,

пока ледок под каблуками ломок!

ВЕЧНЫЙ ТРАНЗИТ

Зарево полнеба охватило,

сосны в нафталиновом снегу,

и гудят-гудят локомотивы

на недостижимом берегу:

нарушая строгие уставы,

по суставам раскромсав мосты,

стонут большегрузные составы

в топях допотопной пустоты.

Разве в полночь вечного транзита

вы совсем не сможете найти

на зернистых гранях антрацита

отраженья млечного пути.

Вас не ждут отрады и услады, –

человек не только человек, –

злые паровозные бригады

не смыкают покрасневших век.

Не овеет ветер легковейный

камни водокачечных твердынь;

ржавая тропа узкоколейной

убегает в черную Чердынь.

Возникает из вагонной скуки

облик присягнувшего грозе,

паклей отирающего руки

машиниста в рыжем картузе.

Семафор берет наизготовку,

спит заиндевелый телеграф,

изнывает автоблокировка,

еле столкновенья не проспав,

и в ветвях солидно-седовласой,

бобриком подстриженной хвои

извивается слепая насыпь,

злая как бессонницы твои.

Хочется казаться очень грустным

и, платочком помахав толпе,

вторгнуться в обитое линкрустом

душное двуспальное купе,

хочется в перекрещеньях линий

не плутать, не путаться, пока

нашу душу тешит синий-синий

близорукий светец ночника.

Только бегунков скороговорка,

да почти оконченный роман,

да трепещет репсовая шторка,

отметая стужу и туман,

да дрожат консервные жестянки –

лярд, заокеанские дары,

да полуседые полустанки

медленно выходят из игры.

Это вьюга, словно мост сквозная,

и печаль невиданных земель,

это стужа без конца и края

и привал за тридевять недель,

это вовсе не сыскать привала

и тоннель над самой головой,

это чад теплушечных мангалов,

это ветер, ветер ветровой,

это ветер, ветер богомольный,

это боль – едва лишь рассвело,

это суета Первопрестольной,

это безымянное село,

это небыль, убыль или прибыль –

всё равно мотаться в пустоте,

и почти накликанная гибель

на пятьсот шестнадцатой версте.

ВЕЛИКИЙ САННЫЙ ПУТЬ

Забыть. Простить. Потом заснуть.

Узнать ночного бога.

Течет великий санный путь,

метельная дорога.

Скрипят полозья. Ноет грудь.

В груди горит тревога.

Течет великий санный путь,

метельная дорога.

Забыть. Простить. Не в этом суть,

хоть жить не так уж много!

Течет великий санный путь,

метельная дорога.

Великий санный. Видит Бог,

идти осталось мало.

В итоге всех земных тревог

бредем, дыша устало.

Упряжкой. В стужу. В снег и в муть.

В скрип отчего порога.

Великий санный. Всё забудь.

Осталось жить немного.

«Я не знаю, что делать с грустью…»

Я не знаю, что делать с грустью,

я не знаю, что делать с кровью;

если реки стремятся к устью,

человек устремлен к верховью.

Истончается это верховье,

исчезает в песках и в травах –

и на мягкое изголовье

упадают головы бравых.

Прерывается вновь дыханье,

чтобы не возвратиться снова, –

хорошо ли вам ранней ранью

в небе, после пути земного?

Золотою ложитесь пылью

вы на клевер и подорожник…

Были прежде земною былью,

а теперь легли в раздорожьях.

Я не знаю, что делать с грустью,

где предел тоске очевидца;

если реки стремятся к устью,

человек к верховью стремится.

«Труд и пот, пот и слезы, и слезы – вода…»

Труд и пот, пот и слезы, и слезы – вода,

это всё навсегда, навсегда, навсегда,

но не вечно, не вечно, не вечно,

что увечно, увечно, увечно.

Если радость смогли бы мы доблестью счесть,

если б солнцу подать отрешенную весть,

если б радуга вечных печалей

обличала б томление далей!

Ничего, ничего, ничего, ничего…

Отчего, отчего, отчего, для чего,

почему, до какого предела

наша вечность над нами зардела?

А потом уж, в ответ на разбойничий свист,

обрывается с ветви взъерошенный лист,

в нем осеннего ветра порывы

рыжиной необузданной живы.

Труд и пот, пот и слезы, и сызнова – пот,

это ветер, летящий с заветных широт,

это вечность, что вечно при деле,