Я человек эпохи Миннезанга - [29]

смотрит с магазинного окна.

Упоительно прекрасных линий

этот водоплавающий зверь!

Я пройду сквозь темный алюминий,

вторгнусь в сердцевину всех потерь, –

я прислушаюсь к биенью сердца,

к жизни, до конца не прожитой,

и ко всей неволе богомерзкой.

Только лебедь – он внутри пустой.

ГОРОД ПЛОСКИХ КРЫШ

Скажи, о чем ты говоришь,

моя душа, моя тревога?

Ты вброшена по воле Бога

вот в этот город плоских крыш!

Париж? Пожалуй, не Париж!

Париж, пожалуй, слишком много:

ужель над скукой демагога

сентиментально воспаришь?

Есть ужас пьесы. Грусть пролога.

Ополоумевший матчиш.

И есть закланье эпилога

в чертополохе плоских крыш.

И есть заклятье эпилога

в коловращенье плоских крыш!

«Вот где рождались чеканные строфы…»

Вот где рождались чеканные строфы,

вот где пылали сухие сердца!

Море холодное у Петергофа,

Камень. Пустая коробка дворца.

В северной, в бледной, в студеной истоме

низкое небо над скатами крыш.

Желтые сосны соседней Суоми.

Финское небо и финская тишь.

Рек полунощных зальдевшие устья,

чуть поседевших газонов покой…

Нету столичней сего захолустья,

нет захолустней столицы такой!

«Жизнь и время идут на таран…»

Жизнь и время идут на таран,

убивается утлая память.

Что за ними? Театр – ресторан –

семимильная зимняя заметь.

Этой замети нет в словарях.

Говорят, это выдумка просто.

Только грусть исполинского роста

всё шипит в дуговых фонарях…

«Если б я мог сказать, как гитарной струной…»

Если б я мог сказать, как гитарной струной

этот сумрачный город звенит, –

этот город, увы, никому не родной,

отошел бы в беззвездный зенит!

Подо мною шумит золотая река,

но не виден мне волн ее цвет, –

надо мной золотые летят облака,

облака несвершенных побед.

Я гранитам не мог бы ни слова сказать,

я б к сырому асфальту приник,

чтоб проникла сквозь время в меня благодать,

чтоб пробился сквозь камни родник!

Если мысль хороша, если совести нет,

если есть только счастья изменчивый свет,

только боль и тоска, только нега и грусть,

только в прежнюю жизнь я уже не вернусь.

Пусть наполнит мне душу святая тоска

бесконечных твоих мостовых,

пусть прильнет к тишине спускового крючка

весь асфальт тротуаров твоих, –

пусть окажется вскоре, что времени нет,

что на свете есть только беда,

что дорога людей и дорога комет

убегает, как встарь, никуда!

Снова вижу волну и мосты над волной,

снова вижу я город родной,

снова вижу я горе и темную тишь,

отчего же ты, сердце, не спишь?

«Этот город большой…»

Этот город большой

над рекой, в серебро и граниты окованной,

этот город большой

с горделивой душой,

этот город с печалью рискованной, –

этот воздух немой,

на заре зеленеющий,

этот ветер, сумой

и изгнанием веющий, –

тяжело

в этом каменном темном гробу

дожидаться

в свинцовом тумане,

в забытьи и в обмане,

скоро ль грянет архангел в трубу?!

Этот ласковый город

смертей и могил, –

где ты, где ты, крылатый летун Азраил,

где ты, где ты, посланец крылатый?

Что ты медлишь,

небесный оратай?

Не пора ль,

не пора ль

на орала мечи

в перековку пустить,

или, может быть, рано?

Эта ночь тяжела,

как рубцы ветерана,

так молчи,

ошалелое сердце,

молчи!

«Ах, туман, туман, туман…»

Ах, туман, туман, туман,

в старом городе туман,

и троллейбусы во сне,

будто рыбины на дне, –

и огней, огней не счесть,

это всё в тумане есть,

но размыты все они,

эти самые огни.

Ах, туман, туман, туман,

разойтись бы по домам, –

но сквозь горе и беду

я веду тебя, веду…

БЕЛАЯ ТЬМА

Есть на свете путешествия

неподвижности немой,

поединки сумасшествия

с непроглядной снежной тьмой.

Как потом из теплой комнаты,

из затишья духоты

выйти в те слепые омуты,

где плутали я да ты?

Фонари над белой заметью,

над киосками – судьба.

Прямо в небо вбилась замертво

черномазая труба.

По ее скобам-приступочкам

в небо трепетное лезь, –

хрупким ангельским халупочкам

открывайся с маху весь!

До последнего пришествия

снегом физию умой

в час ночного сумасшествия –

поединка с белой тьмой.

«Душа моя, пока ты спишь…»

Душа моя, пока ты спишь,

устав от пней и кочек,

в прихожей вьется, как дервиш,

глухой электросчетчик.

Ты спишь. Видений череда,

как на киноэкране.

Чуть слышно булькает вода

на кухне в медном кране.

Чуть слышно булькает вода

на кухне в медном кране.

Ток наполняет провода.

Мы знаем всё заране.

Пока мы спим, нам снятся сны

особого покроя,

томленья льдистой крутизны,

беспамятство героя.

Сочится стужа на авось

сквозь щели и зазоры,

и лунный свет сочится сквозь

морозные узоры.

И месяц за окном моим

колеблется сурово,

как шестикрылый серафим

на перепутьях слова.

«Я вижу город под дождем…»

Я вижу город под дождем.

Он так спешит тоской насытить

тревогу маленьких соитии,

осенней пошлости объем.

Я вижу город – дымка льда

плывет над крышами слепыми,

он весь похож на Божье имя

и на другие города.

Я вижу город – и его

не уподобил бы сюите,

звенящей много деловитей,

чем детских музык торжество!

В тумане мокрых странных крыш

он говорит с полуживыми,

он весь похож на Божье имя, —

быть может, ты его простишь!

«Бесплотные буркалы вяленой рыбы…»

Бесплотные буркалы вяленой рыбы,

копченого сига безрадостный вздох:

ты плачешь, природа, – так плакать могли бы

веков отошедших угрюмые глыбы,

корявые дольмены давних эпох,

иль бочка, в которой ни циник, ни стоик

не стал бы прописываться и проживать,

следы циклопических грузных построек,

лукавой Калипсо глухая кровать!