Я человек эпохи Миннезанга - [27]

мне не забыть вовек.

Мне снятся города потерянной земли.

Виденья Атлантид.

Акации в пыли, акации в пыли.

Оторванный болид.

Мне снятся города. Акации в пыли.

Виденья Атлантид.

Они из дальних лет,

они из детских дней,

из дремы бытия.

Где был иль не был я,

где был иль не был я,

где был и не был я.

Запомнить всё как есть,

запомнить всё как есть:

теперь иль никогда!

Мне снятся города.

Бетон, стекло и жесть.

Кирпичной кладки весть,

кирпичной кладки месть.

Мне снятся города.

СВЕТИ-ЦХОВЕЛИ

Свети-Цховели, старая церковь, Свети-Цховели, –

долго плутали мы, плакали долго и пели.

Свети-Цховели, одна ты, должно быть, на свете,

возле Тбилиси, в пыльной и ласковой Мцхете!

Долго плутали мы, плакали долго и пели, —

в долгих скитаньях одной только песней владели, –

в долгих скитаньях, в раздумьях беспечных и здравых,

там, где ты, Свети, стоишь на некошеных травах!

Старых царей твоих, витязей сумрачной кручи,

здесь погребли по приказу маркиза Паулуччи, –

не упомянут в грузинских задумчивых песнях

этот беглец, и пришелец, и царский наместник!

Свети-Цховели, одна ты, одна ты на свете,

старая церковь в печальной и ласковой Мцхете, —

старая церковь, одна ты на свете такая,

вот почему не дряхлеешь, сердца привлекая.

В этих краях не гудят голубые метели, –

кроткое солнце вползает в зазоры и щели,

небо ночное роскошней иных фейерверков,

словно теплица – Тбилиси в межгорном пределе,

дремлет Мтацминда, тревоги давно отгремели…

Только сильнее всего по душе мне печальная церковь,

старая церковь, давно позабытое пламя,

звонницы будто с картонными колоколами,

возле теплицы садовника Мамулашвили, –

старая церковь, ее мы еще не забыли,

старая церковь, ее мы забыть не сумели, –

светоч очей моих, сизая Свети-Цховели!

Свети-Цховели, одна ты такая на свете, –

старая церковь в печальной и ласковой Мцхете!

ИЗ АБУЛЬКАСИМА ФАТХЕМИ, ВООБРАЖАЕМОГО ПОЭТА

1. «Слишком много абзацев, и строф, и страниц…»

Слишком много абзацев, и строф, и страниц,

слишком много слепых человеческих лиц,

слишком много событий, решений, свершений,

слишком уж многократно мы падаем ниц.

Пусть прелестны красавицы – это беда,

и вода, если солнце касается льда, –

если жизнь на земле – череда огорчений,

то на небе, быть может, отрад череда.

Буквы «алеф» стройней твой трепещущий стан,

дуги-брови нежней франкских северных стран, –

если ты мне еще слово нежное скажешь,

то зачем мне Кааба, на что мне Коран?

Эти строфы сложил я, Касим Фатхеми,

и сказал: о шайтан, эти строки возьми! –

Если ты не стыдишься хвалить эти строфы,

то чего мне краснеть пред чужими людьми?

2. «В городах, где живут люди Запада, – порядок большой…»

В городах, где живут люди Запада, – порядок большой.

В городах, где живут люди Запада, – отдыхаю душой.

Говорят мне, что грязен Восток и жесток,

говорят, что в крови его травы…

В этом смысле, пожалуй, люди Запада правы…

Отчего ж мне милей мой жестокий Восток?

3. «Яблоки в лавке у фруктовщика»

Яблоки в лавке у фруктовщика

алеют, иных красоток щекастей

Ай, почему моя Азия дика?

Ай, почему наполняются счастьем

яблоки в лавке у фруктовщика?

В них кислота и сладость,

сок человечьих слез…

Может, Аллах нам радость

в яблочный день принес?

Ай, как вдруг счастьем хлынут

сочные недра плода!

Вот это восточный климат!

Яблоки! Вот это да!

4. «Азия красива на картинах…»

Азия красива на картинах, –

ты ее от пленки отдели,

и увидишь Азию в рутинах,

и увидишь Азию в пыли.

В ржавой охре, в сухости гортани,

в сизоватой дымке кизяка.

Неужели с этими цветами

вы не познакомились пока?

Азия! Взметнулась и погасла,

ну так вот, попробуй – отними

эту грусть растительного масла

у Абулькасима Фатхеми!

5. «Я бывал на Рейне и на Волге…»

Я бывал на Рейне и на Волге,

я бывал на Темзе и на Висле:

европейские города долги,

азиатские коротки мысли.

Рассуждения – мимо, мимо!

Размышлениям – вовсе не место!

Но зато – пестроте килима

в наших мыслях восточных не тесно.

Не обманешь грошовой брошкой

нашей давней слепой гордыни…

Азиатская бедная роскошь

в желтизне, а не в жгучей сини.

6. «Вещи городской европейской работы…»

Вещи городской европейской работы

не прививаются в нашем быту –

их почитать у нас нету охоты,

а вот свои ошметки я чту.

Я взираю снисходительно на парижские щиблеты

или на лондонские мокасы, –

лучше наши загадочные стилеты

и непробиваемые кирасы,

ибо это стигматы, это приметы

древней – переднеазиатской расы!

7. «В моем краю люди, как рыбы, ленивы…»

В моем краю люди, как рыбы, ленивы

и неподвижны в снотворной обыкновенности.

На моих верандах сливоглазые дивы

истаивают в многопоколенной лености.

В моем краю люди играют в нарды,

не то чтоб они не знали шахмат,

но только они от шахмат – чахнут,

а после вина они – как леопарды.

В моем краю – павлиньих хвостов переливы

и ржавая пыль бесконечных дорог.

И если восточные люди ленивы,

то это достоинство, а не порок.

8. «Я хотел бы жить в таком городке…»

Я хотел бы жить в таком городке,

где люди приветливы не по приказу,

а так – пережевывают молву,

как чурчхелу или пахлаву,

и смотрят – не отвечают сразу.

Там – кольца медные на руке,

браслеты дутые на запястье, –

я хотел бы жить в таком городке,

но я не живу в таком городке,

сам не ведаю – к счастью или к несчастью?

9. «Над этими древними городами…»

Над этими древними городами