Я человек эпохи Миннезанга - [10]

вгрызаясь в толщу русских зим.

Но за метелицей метелица

промчится в памяти людской,

пока пурга не перемелется,

не станет снежною мукой.

Покамест хлопья ноздреватые

не превратятся в зыбь и хлябь,

пока веселые оратаи

не взмечут утреннюю зябь.

И зимы врозь… чернеет остов их:

им нужен снег, как нервам бром.

Но увядает медь волос твоих,

овеянная серебром.

Но потускнели темно-карие

и смолкла перекличка флейт.

А время делают в Швейцарии:

«Свисс мэйд».

«Пела прелестная юная женщина…»

Пела прелестная юная женщина,

пела с открытой эстрады в саду,

чуточку нагло, немного застенчиво,

людям в забаву, себе на беду.

Глядя в партер, как в огромное зеркало,

голое вздергивала плечо,

каждое русское слово коверкала,

но становилась милее еще.

Ведь от Варшавы до Клязьмы и Сетуни

были мы все от нее без ума,

и показалось нам, что с кастаньетами

к нам приближается Нежность сама.

Нежность беспечная, резвая, краткая,

тополя нежность и нежность ольхи,

нежность, с которой, склонясь над тетрадками,

в юности мы сочиняли стихи.

Женская нежность в ее неизбежности,

сколько в ней было любви и тепла,

сколько в ней было покорной мятежности,

страсти, тревоги, сожженной дотла!

Стала листва серебриться на тополе,

в кроне запутался дальний рассвет.

Громко, отчаянно люди захлопали,

и поклонилась певица в ответ.

Нет, не заморской изысканной новости

яростно рукоплескали они:

нежности – той, что нужнее суровости,

нежности – той, что бессмертью сродни.

ПЕЧАЛЬ СТЕКЛА ПО АМАЛЬГАМЕ

Любви не верь,

не верь тревоге,

ты только зверь

с большой дороги.

Ты только мгла,

над городами

печаль стекла

по амальгаме.

Ты видишь свет

на небе вещем:

тропе побед

мы рукоплещем.

Тропе утрат,

тропе страданий

судьбе отрад

и назиданий.

Живи, живи,

любви не веря,

смешной любви

ночного зверя!

СИНИЙ ВЕЧЕР

Синий вечер за окном,

за окном снега, –

а у нас есть теплый дом:

тех, кто нынче в доме том,

не страшит пурга.

Синий вечер за окном.

Синяя пурга.

«Понимаешь, я твой номер…»

Понимаешь, я твой номер

повторяю как молитву,

а беда, когда молиться

начинают доктора:

как студентка на экзамен,

как охотник на ловитву

выхожу, а вслед несется:

«Эй, ни пуха, ни пера!»

Почему мы излагаем

пожелание удачи

в выражениях, сулящих

неудачливый исход?

Потому что в нашем сердце

всё иначе, всё иначе,

всё не так, как в умных книжках,

а совсем наоборот.

Ибо с ним, бессонным, вровень

встали губы, встали брови,

встали милые, хмельные,

чуть раскосые глаза:

выше паддуг, выше кровель

встал ПОДОБЕНЬ, встал, огромен,

встал с бессонным сердцем вровень

и завлек и истерзал!

Словом – ласки, глазки, сказки,

и завязки, и подвязки,

впрочем, эти неувязки

не изменят наших душ.

Я охотно подчиняюсь

изумительной указке:

ничего, что ты хитрее,

чем покойная Нитуш!

Перепутаны резоны,

резонерам здесь не место,

честь и место тем, чей разум

весь в эмоциях утоп.

Я не знаю, что известно

иль, быть может, неизвестно,

знаю только, что тревожны

серпантины горных троп.

Но взлелеяны надежды,

зеленеющие шкуркой

той прекрасной Василисы,

что лягушкою была.

Я от радости заржал бы,

я заржал бы Сивкой-Буркой

если б ты свою взаимность

мне без спора отдала.

Впрочем, это слишком много.

Не испытывайте бога,

ну, того божка, который

с крылышками за спиной.

Я – в душе моей тревога –

мнусь у самого порога:

не коснуться ли фарфора

этой кнопки неземной?

Я в Москве – в родной столице,

в суете тысячелицей,

я в Москве – в Первопрестольной,

я в не верящей слезам!

Дверь скрипит – и я вздыхаю,

я вздыхаю богомольно,

мне, подобно Алладину,

отворяется Сезам!

«Писать за сонетом – спокойный сонет…»

Писать за сонетом – спокойный сонет,

вынашивать рифмы простые о том,

что на свете влюбленности нет,

а есть только страсти пустые.

Но, может быть, моря застенчивый свет

и мне омывает ладони?

И ежели так, справедливости нет

в подобном скептическом тоне!

«Площадки, перила и марши…»

Площадки, перила и марши,

а ты на шестом этаже.

Когда-нибудь стану я старше,

но трудно и нынче уже

взбираться на кручу такую,

одышкой подъем оплатив:

тебя испугать я рискую,

сопя, словно локомотив.

О сердце, ты хрупко и робко,

и доля твоя нелегка…

Розетка увенчана кнопкой,

фарфоровой кнопкой звонка.

Вонжусь указательным пальцем

в розетку – звонок дребезжит,

звонок убеждает: ну сжалься,

не будь же тверда, как самшит.

И переговоры в прихожей…

Ты в платье, похожем на дождь,

из желтой вискозы, похожей

на шум апельсиновых рощ,

где к цитрусу ластится цитрус,

шепча: «Генацвале, кацо»,

где женственна мудрая хитрость

и сонны вращения солнц,

где в душную ночь ликований,

трезва, а отнюдь не хмельна,

смышленая, как Чиковани,

выходит пройтиться луна.

Служившее правдой и верой

окно открывается в мир,

плывет по Москве-реке серой

замурзанный грязный буксир.

А трубы окраинных фабрик

и створки трамвайных депо

так хмуры, как будто декабрь их

не выпустил и до сих пор.

На шее, покорно склоненной,

зазорно ль сомкнуться рукам?

И в темени прядью рожденной

исчезли буксир и река.

На шее, покорно склоненной,

зазорно ль сомкнуться рукам?

И гипсовая Юнона

в углу улыбнулась слегка.

Ковры по-ирански тиранят

кораны персидской тоски,

и ориентальный орнамент

смеется во все завитки.

Но пусть улыбается мебель,

ведь вовсе не наша вина,

что мы на земле ли, на небе ль,

что сладко и совестно нам,

предавшись немому веселью,

вращаться в истоме слепой