Я буду здесь, на солнце и в тени - [21]

— А что такое Редут?

— Ядро, понимаете? Автономная Швейцария. Мы здесь больше не ведем войну с внешним миром, мы, правда, защищаем наше укрепление, но экспансию ведем только внутрь горы.

— Но с какой целью? И кто обслуживает машины? Кто строит и копает дальше? Откуда идет электричество?

— Ах, комиссар! Техники, рабочие, машинисты, инженеры, и кто там еще, не знаю. Каждый вносит свой вклад, каждый работает, как может.

— Коммунизм.

— Да, — кивнул Бражинский и снял очки, — коммунизм. Здесь, в этой комнате, вы можете жить.

Это была простая комната без окон. На стене напротив двери висело зеркало, в котором отразились наши очертания, когда мы вошли. Письменный стол, стул, кувшин с водой, походная кровать, над ней такой же плакат, какой я видел несколько дней назад в хижине Уриеля: ракеты с нарисованными на них швейцарскими крестами устремляются из горного массива в голубое небо. Я сложил в углу шинель, пистолет и военную сумку и показал на плакат.

— Ракеты наконец готовы, превентивная оборона. Мир, которого мы хотим уже целый век.

— Нет.

— Объясните же мне, Бражинский. Не держите меня за идиота.

— На столе лежит игра для вас, которую придумали хиндустанцы. Они называют ее чатуранга, я вас научу в нее играть, завтра или послезавтра. Время у нас есть.

— Я знаю чатурангу.

— Тогда спокойной ночи, комиссар. Теперь спать, — сказал он, улыбаясь, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Я лег в одежде лицом вниз на обтянутую свежей плотной простыней постель и, усталый, стразу заснул. Я погрузился в сон. На большой, пыльной, залитой солнцем площади, окруженной высокой травой и цветущими деревьями, стояли три тысячи вооруженных рекрутов и дружно, в одну глотку, кричали: «Да здравствует Швейцарская Советская республика!» Я стоял среди них, моя сила была их силой, мои мысли текли как часть организма всех остальных. Кто придумал этот сценарий, какой ум был источником этой машины войны?

Африканское солнце, Тихий океан. Над тропическими лесами парил зонд; в тени, под баобабом, спала львица, она утолила свой голод. Зонд полетел дальше. Люди, которые мылись внизу, в реке, замерли, стали вглядываться в небо, заметили его и как только разглядели летящий серебряный шарик, бросились в ил и спрятали лица от ужасно голубого, жужжащего и вечно что-то напевающего зонда.

Действительно ли они были моими братьями? Были они мне на самом деле близки, когда немецкие пули размозжили им черепа или когда взрывная волна от гранаты вспорола им животы, и кишки, словно гигантские черви, выползли из них? Что чувствовал я, когда со свистком во рту посылал их из окопов под колючую проволоку, заградительный огонь, вначале всегда их и только потом — белых? Какое внутреннее «я» говорило тогда во мне? Был это другой человек, который слышал ночью крики раненых с нейтральной полосы, эти ужасные, жалкие, хлюпающие, глухие, становившиеся все тише крики ньянджа, или самали, или вачага, или борана, или луо, или хабеша, или кикую, лежавших с простреленными легкими на нейтральной полосе? Был ли я тем африканским офицером, который, когда никто не видел, затыкал себе уши? Действительно ли я плакал о моем народе? И действительно ли верил, что это мои братья? Ах, нет глазных век! Это время такое. И это — снимок времени. Мои глаза закрыты. Я иду к вам, бамбо, мулунгу, я иду.

X

Бражинский, изучавший в свое время медицину и временами подвизавшийся в Ной-Берне в качестве доктора, проводил некоторые простые врачебные обследования, и обитатели Редута начали говорить о нем как о своего рода целителе. Больные требовали доставить их исключительно к нему. Матери хотели производить на свет своих мванов только под его присмотром. Он едва справлялся с работой. Иногда он брал меня с собой на обходы, при этом его сопровождал ассистент из Ньясаленда. Мы появлялись втроем в палатах, один белый и двое чернокожих, и иногда больные вскрикивали от страха, как если бы мы были посланцами вести об исцелении и одновременно о большом грядущем несчастье.

Бражинскому показали коренастого, плотно сбитого капитана из Тессина, тот сильно пах септиком. Бражинский попросил его показать ему глаза и установил, что у капитана типичное воспаление, вызванное плохим воздухом в поперечных туннелях и всеобщей антисанитарией. Брат-чива, простой солдат, принес медицинский саквояж. Бражинский промыл глаза капитана раствором борной кислоты и закапал ему немного кокаина и слабый раствор сульфата цинка. Тессинец, глаза которого спустя несколько минут снова просветлились, чуть не плакал от переполнявшей его благодарности. Он прикоснулся костяшкой безымянного пальца к краю глаза, схватил руку Бражинского и прижал ее к сердцу, как это делают итальянцы; Бражинскому, как показалось, этот жест был неприятен, ньянджа и я, напротив, были тронуты.

Другой офицер, лейтенант, медленно, но непрерывно отравлял себя ауротерапией. На протяжении многих лет он вкалывал себе соли золота, со временем организм перестал справляться с их переработкой и выведением, кожа и глаза больного приобрели искусственный зеленый оттенок, в точности как позеленевшие от влажности медные крыши церквей в Англии и Германии. Лейтенант носил приталенную светло-серую униформу из непромокаемого сукна, поверх нее — вощеную зеленую куртку с такой же клетчатой подкладкой. Он сидел в кресле в конце коридора, флегматично откинувшись назад, широко расставив ноги, в тапочках из валяного войлока. Он был ярко выраженным гомосексуалистом. Сначала Бражинский провел поверхностный осмотр, а затем, с дотошной основательностью, постучал капитану маленьким молоточком по колену, чтобы проверить его исчезающие рефлексы, и мягко приложил ладонь к влажному лбу. Он ничего не мог больше сделать для капитана, кроме как дать тому несколько ампул морфия, зная, что несколько дней спустя офицер умрет от передозировки золота.