Была первая ночь без отдаленной артиллерийской канонады, стояла тишина. Собака спала на каменном полу, и я слышал ее прерывистое дыхание. Она дергала лапами, иногда ей снилось что-то собачье-хорошее. Я лежал в серой шерстяной ночной рубашке на деревянной кровати, давил блох и других насекомых, бегавших по моему телу, и курил. Простыни были грязными, а подушка засалена и воняла так, что спать было невозможно.
Утром, еще до рассвета, мне принесли чай, горячий крепкий черный чай без сахара. Пока я его пил, мой денщик, парень монголоидного типа, помог мне надеть сапоги, а затем обмотал мои икры войлочной лентой. Собака сидела под дверью. Был конец зимы, и в комнате стоял звенящий холод; в последнюю неделю снег шел, не переставая.
— Готово?
— Да, господин, — ответил денщик. — Ваша фуражка, господин. Морозно. Минус пятнадцать.
— Спасибо.
Одевшись и засунув свою записную книжку в карман пальто, я открыл дверь и вышел на улицу. Собаку я не стал брать с собой. Сегодня был день Бражинского.
Я был комиссаром партии в Ной-Берне[1] и носил на фуражке красно-белый значок. Наша 5-я армия неделю назад снова заняла этот город. От снега пахло железом. Он хрустел и скрипел под моими сапогами. Ледяная лужа разлетелась вдребезги. Подо льдом лежали вырванные страницы из какой-то немецкой книги, отдельные предложения можно было даже прочитать. С шумом захлопнулась деревянная дверь, когда я шел вниз по аллее. Взлетели испуганные вороны. Сверкающие голубые сосульки свалились с обвисших электрических проводов и разбились о землю. Повсюду лежали раздавленные ампулы из-под морфия. Начался рассвет. Теплее не стало.
А как же все было летом, когда земля лежала мягким и рыхлым ковром? Но вспомнить это почему-то не получалось, как невозможно было вспомнить лица людей. Исчезли времена года, цикличность жизни, время словно застыло, никаких колебаний, лунных фаз, шел девяносто шестой год войны. Как же все это было прошлым летом, а позапрошлым? А что было в последнее полнолуние? Река времени все смыла из памяти. Хиндустанцы на Востоке говорят, что это — век Кали-Юги. Люди потеряли память. Война идет уже почти сто лет. Из тех, кто родился в мирные времена, в живых не осталось никого.
Утренняя дорога к вокзалу каждый раз казалась похожей на театральные кулисы. Сначала она шла вдоль крытых гофрированной сталью домиков, потом — вдоль забора, деревьев и черных птиц, которые то и дело взлетали как по команде, как будто какой-то невидимый режиссер в соответствии с придуманным им сценарием дергал за ниточки. Солнце холодным блеском отражалось на снегу. Поперек дороги стоял выведенный из строя бронированный немецкий автомобиль, его еще не успели убрать. Далеко на юге были видны покрытые ледниками горы.
На вокзале я пообщался с телеграфистом, которому регулярно платил за то, чтобы он показывал мне незашифрованные депеши до того, как они будут отправлены в Верховный Совет, а самое главное — в дивизионат и службу безопасности. Связь с севером хотя и не была прервана, но дальше Карлсруэ ее, как всегда, не было. Шпайер, Страсбург, разрушенный нами много лет назад и снова отбитый немцами Гейдельберг оставались также без связи.
Телеграфист пригласил меня в свой кабинет и, поскребя в грязной жестяной банке, заварил какой-то особенно гадкий чай. Потом он протянул мне депеши. Бумага, на которой составлялись фронтовые документы, была похожа на ту, что получали наши солдаты, чистоплотно справлять нужду. Наливая кипяток, он весь чесался, как это делают дети, солдаты-инвалиды и собаки. В кабинете стоял такой холод, что было видно наше дыхание. Я просматривал написанное и курил, а он поглаживал свою грязную бороду и подсчитывал про себя, сколько на этот раз на мне сэкономил. Хороший корейский кирпичный чай он пил только в одиночку.
В первой депеше было два сообщения: Революционный комитет в Швейцарском Зальцбурге обращался к нашему Совету с просьбой немедленно арестовать некоего полковника Бражинского — это проблемы не составляло, если тот находился здесь, в Ной-Берне; во втором сообщении говорилось о том, что маршал фон Колч сдался чехам, которые, в свою очередь, сдали его Революционному комитету в Зальцбурге. Тексты второй, третьей и четвертой депеши были зашифрованы, возможно, они имели отношение к первой.
— Вы не умеете писать тушью.
Буквы были смазаны, на полях — кляксы и рваная бахрома бумаги.
— Извините, здесь так холодно. Утром рука дрожит. Но немецкие бестии тоже померзнут в эту зиму, товарищ конфедерат. Хотите еще чайку?
— Нет, спасибо.
Телеграфист открыл дверцу маленькой железной печки и подложил туда полено. Температура в комнате не изменилась.
