Взращивание масс. Модерное государство и советский социализм, 1914–1939 - [125]
В России начала XX века не только марксисты, но и реформаторы и радикалы всех мастей считали, что общественно-политический порядок нуждается в фундаментальных изменениях. Нам следует отказаться от мысли, что марксизм был искусственно привнесен в Россию — вместо этого стоило бы задаться вопросом, почему столь многие представители русской интеллигенции стали марксистами. Подобно интеллигентам в других развивающихся странах, русские интеллигенты стремились помочь преимущественно крестьянскому населению страны — дать ему образование, привести это население в соответствие с требованиями модерной эпохи и улучшить его жизненные условия. Некоторых привлекали в марксизме не только революционные планы, но и обещания модернизации без таких характерных для промышленного капитализма черт, как эксплуатация и отчужденность. Российская культура и идеи немарксистских ученых в большой степени перекликались с марксизмом. Русские врачи, учителя и специалисты в области социальных наук, работая в слаборазвитой стране, винили в тяжелом положении масс социально-политические обстоятельства, а не биологическую неполноценность и, подобно марксистам, ставили во главу угла влияние среды, считая, что людей можно перековать, а жизнь их улучшить, если изменить социально-экономические условия.
После того как большевики пришли к власти, беспартийные ученые внесли немалый вклад в социальные программы cоветского государства. Специалисты по социальной статистике предоставили информацию, позволившую партийным деятелям наметить свои планы преобразования общества. Земские врачи, на первых порах осудившие захват власти большевиками, тем не менее поддержали советский подход к общественному здоровью — социальную медицину с упором на бесплатное, всеобщее, профилактическое здравоохранение. Демографы и сексологи предписали репродуктивную политику, которая соответствовала нуждам государства. Учителя и советские чиновники совместно просвещали население, стремясь не только сделать рабочих и крестьян грамотными, но и научить их ценить искусство и литературу[1114]. Кроме того, партийные деятели в большой степени опирались на беспартийных этнографов, поскольку те снабжали их сведениями о народах, живущих на территории Советского Союза. Эти ученые, многие из которых обучались в Западной Европе, разделяли веру партийных деятелей в преобразующую силу научного управления и помогли сформулировать принципы советской национальной политики, основанной на концепциях исторического прогресса, общих для европейских антропологических теорий и марксизма[1115].
Несмотря на эти проявления сотрудничества, отношения между партийными деятелями и беспартийными учеными были весьма напряженными. Как утверждает Юрий Слёзкин, сталинское руководство считало, что научная истина ученых должна совпадать с партийной истиной коммунистов, тогда как на деле та и другая часто расходились[1116]. «Великий перелом» конца 1920-х годов стал тем моментом, когда партийные и комсомольские активисты утвердили примат партийной истины во всех сферах знания и начали преследование «буржуазных специалистов», не разделявших их взгляды. Хотя беспартийные ученые продолжали играть важнейшую роль в выработке новых знаний, они были вынуждены подчинить свои научные дисциплины и свои учреждения партийному контролю[1117]. Появление в 1930-е годы новой советской интеллигенции, происходившей в основном из рабочего класса, казалось, разрешило проблему, создав кадровый резерв специалистов, сведущих как в науке, так и в партийных принципах[1118]. Но противоречия между научной компетенцией и харизматической властью партии по-прежнему сохранялись: к примеру, в ходе Второй мировой войны профессиональная подготовка офицеров была с большим опозданием признана более важным фактором, чем их пролетарское происхождение или верность партии[1119]. Ближе к концу жизни Сталин выступил с заявлениями, затрагивающими содержание ряда научных дисциплин (в том числе экономики и лингвистики), стремясь укрепить авторитет партийного руководства в области социальных наук. Однако после его смерти и начатой Хрущевым кампании десталинизации маятник качнулся обратно, в пользу научной компетенции, — в первую очередь потому, что в годы холодной войны наука играла важнейшую роль[1120].
Соперничество партийных деятелей и беспартийных специалистов отражало общую напряженность, вызванную тем фактом, что советская система не была технократией. Хотя в своем стремлении к преобразованию общества Сталин и его соратники в значительной степени опирались на науку, они тем не менее придерживались прометеизма, стремившегося разорвать оковы времени и рациональности на пути к построению социализма. Это прометеевское начало, характерное для сталинизма, и несет ответственность за такие противоречивые черты, как «вакханальное планирование» первой пятилетки (фантастические производственные цели, представленные публике в качестве составной части научно обоснованного плана) и преследование тех самых экономистов и инженеров, которые были совершенно необходимы для индустриализации страны. Сталинское руководство колебалось между прометеизмом и технологизмом, решительно делая выбор в пользу прометеизма в годы первой пятилетки и вновь в конце 1930-х годов. Вместе с тем масштабное использование государственного насилия в 1937–1938 годах было связано с растущей угрозой на международном уровне, а также с доктриной Сталина, утверждавшей, что по мере продвижения Советского Союза к социализму и затем к коммунизму борьба с врагами будет становиться все более интенсивной.
