Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро - [73]

— Вот держи, — сказала она, протягивая ему новый стакан. — Выпей-ка.

Он слепо, точно в каком-то трансе, принял у нее напиток.

— Кто я? Фальшивка? Полоумный актеришка, а? Светский болван какой-нибудь? Думают, я им выиграю выборы, а потом что? Можно меня с дерьмом смешать? Выбросить на помойку? В рожу мне плюнуть? Я для них посмешище, что ли? Жалкий итальяшка? Малыш Фрэнки, а? Шваль последняя?

— Никакая ты не шваль, дорогой, — ответила Мэрилин. — Они же политики, Фрэнк.

— К черту их! — заорал он, отпил из стакана и вплотную подошел к нам. — Я подарил тебе эту гребаную собаку. Я всех задаривал. В этом моя беда. Я слишком много давал. — Его пальцы, стискивавшие мои ребра, дрожали.

— Ты не другим подарки делал, а себе, — сказал я. — Благодетель, называется! Поди прочь!

Фрэнк продолжал рвать и метать, как самый обычный мужчина, насквозь испорченный мужчина. Искусству жаловаться на судьбу многие мужчины предаются с самоуничтожающим рвением. Каждое слово делает их меньше, серее, грустнее, а ведь молчание могло бы сослужить им добрую службу. Фрэнк, чтобы выразить свой гнев в полном объеме и неприглядности, ругался со всеми, кого любил и ценил. Гр-р-р-р-р.

— У твоей псины что-то с горлом. Покажи его ветеринару!

Я посмотрел ему в глаза.

— Идиот ты, Фрэнк.

— Чего он вылупился? Я тебе башку сейчас оторву, дерьмо собачье!

Я выскочил из рук хозяйки и на мгновение пожалел, что вообще уехал из Шотландии. Кто я такой, чтобы охранять несчастную актрису? И кто все эти люди, которые живут чужими жизнями на экране, но не могут разобраться в собственной? Я убежал в гостиную и сделал лужу на оранжевом гессенском ковре. Кстати, забыл сказать, что в доме Синатры все было отвратительно-оранжевым. Собаки плохо различают этот цвет, но разум Фрэнка полнился оранжевой яростью, и я прекрасно его чувствовал. Все удовольствия интерьерного дизайна могут выйти тебе боком — стоит (пусть даже мысленно) попасть вот в такое оранжевое место: стены были оранжевато-персиковые, диван оранжевато-коричневый, картины оранжевые, как душный вечер в Мадрасе, а ковер агрессивно-оранжевый, как вулканическая лава. Я чувствовал все эти оттенки нутром. Мои настроения обычно окрашены в индиго или васильковый, так что в огромных комнатах Фрэнка я едва не сошел с ума. Синатра однажды сказал, что оранжевый — цвет радости, но, судя по тому, как истерично он окружал себя этим цветом, он постоянно жил на грани нервного срыва. Фрэнк любил оранжевый и красный — цвета тревоги.

Мэрилин всегда носила в сумочке книгу. Она жила в постоянном ожидании важного открытия, озарения, которое изменит все. Полагаю, эта надежда задавала тон нашему совместному путешествию. Крепкие отношения между людьми строятся на инстинктивном стремлении защищать иллюзии близкого человека: если же вы начинаете разрушать их, ломать его оборону, подрывать план выживания, принижать его в собственных глазах — считайте, ваша любовь уже вымерла, как бескрылая гагарка[48]. Мэрилин, должно быть, всю жизнь провела в поисках человека с богатым воображением, который бы ее полюбил, а теперь ее надежды умерли — Синатра глядел на нее с нескрываемой ненавистью и приговаривал: «Ты такая тупица, Норма Джин. Поняла, б…? Ты, Лоуфорд и президент — вы все ничтожества. Слышишь меня? Ничтожества!»

Я подошел к Мэрилин, стоявшей у дверей во внутренний дворик. Она рыдала, прижимая к груди стакан, и я потерся об ее лодыжки. Колени у нее дрожали: она наблюдала, как Фрэнк вытаскивает одежду из гостевой комнаты — костюмы для гольфа и купальные халаты Лоуфордов. На ходу он орал что-то про звонки в Атланту, которые делал во время выборов, и бесчисленные услуги, оказанные им Джозефу Кеннеди.

— Видала, Норма Джин?! Видала, никчемная шлюха?! — заорал он, стоя в дверях и показывая ей на ворох одежды. В следующий миг он вытащил из кармана «Зиппо», и над бассейном взметнулись языки пламени. Мэрилин наблюдала за происходящим с безразличным видом, как будто видела это каждый день. Я залаял и забегал кругами, а Фрэнк, все еще крича что-то про патриотизм и Вашингтона, вынес из другой гостевой спальни детские шапочки, полотенца и кеды. В конце концов пламя так разгорелось, что чуть не перекинулось на шезлонги, и тогда Фрэнк сбросил все полыхающие тряпки Лоуфордов прямо в бассейн. Огненные языки какое-то время порхали над водой, а Фрэнк носился по комнате, хлопая дверями и проклиная тот день, когда он приехал в Палм-Спрингс. Мы с Мэрилин стояли у входа; дым витал над бассейном точно привидение. Потом мы подошли к краю, моя хозяйка опустила ноги в воду и допила шампанское: паленые тряпки плавали в голубой воде и напоминали островки суши на обугленной карте! Мы стали смотреть на них. Казалось, прошел миллиард лет, прежде чем темные континенты собрались в середине, и Америка — крошечные купальные трусики с обугленными завязками — заняла свое место; потом свет в доме неожиданно погас и наступила кромешная темнота.

Глава пятнадцатая

Может, наутро мы и не просыпаемся помудревшими, но все-таки нас не покидает надежда, что ночь привнесет немного красок в наши духовные странствия. Иногда я лежал рядом с Мэрилин в ее спальне на 5-й Хелена-драйв: бугенвиллеи будто бы дрожали в темноте за окном, и луна высасывала из нас кровь, пока мы спали. Но чаще всего Мэрилин спала одна. Она допоздна рассматривала обложки пластинок или заучивала роли; в темноте душной комнаты ее глаза сверкали двумя белыми точками. Стоило мне залаять — даже тихонько тявкнуть, — как меня тут же выставляли в коридор. Я торчал под дверью, цитируя Еврипида, царапая дерево и мяукая, как кошка. «Один верный друг стоит десяти тысяч родственников».