Взгляд змия - [75]

«Регина, – сказал я, не глядя на нее. – Регина, ты знаешь, как я тебя люблю», – я запнулся, не решаясь ей все высказать.

«Знаю, Мейжис. И я тебя очень люблю». – Она тоже избегала моего взгляда, сосредоточенно разливая в чашки чай из фарфорового чайничка.

«Хм, – пробормотал я. – Я пришел сказать тебе, что хотел бы на тебе жениться. Жаль, что опоздал». – И тут, дедушка, глаза мои окончательно размокли.

У меня на глазах чайничек застыл, потом со свистом ухнул на пол и разбился на мелкие осколки. Могу поклясться, дедушка, что он не просто так упал, выскользнув из рук, а его с силой брякнули оземь. На несколько мгновений в комнате повисла тишина, но я уже тебе говорил, батюшка, чтобы продумать самое важное, много времени не требуется, и ты подтвердил это.

«Косматик!» – услыхал я.

Говорю тебе чистую правду: так она еще никогда в жизни не кричала. В ее голосе было что только хочешь: радость, свобода, облегчение, любовь. Оленихи так ревут в лесной чащобе, завидев самца. Маленькая моя девочка, подоткнув юбку, перепрыгнула осколки чайника и, взвизгнув, кинулась ко мне на шею. Я сидел на стуле, батюшка, и вовсе не ожидал, что она прыгнет. Пусть не тяжелая, маленькая любовь моя стукнулась об меня достаточно сильно, и мы с ней повалились на пол. Она держала меня в объятиях, склонив голову на мое плечо, и шептала: «Ах, Косматик. Наконец ты заговорил как надо и мне не придется больше говорить себе твои слова за тебя. Ах, Косматик».

Тогда, отец, мы поднялись с пола, своего брачного ложа, которому не было суждено стать другим, подлинным. Юозапас был бел как известка. Черный Казимир собирал с полу осколки, а Лашукас плакал, утирая рукавом слезы. Он был хороший человек, деда, хотя и колючий чуток.

Так было решено это дело. Хотя, скажу тебе, я было всякую надежду потерял.

Перед тем как уйти, я спросил у моей нареченной малышки:

«А что будет с этим?»

«Забудь о нем, – сказала она. – Я все улажу. Скажу ему правду, что всегда любила одного тебя. Думай по пути обо мне, Косматик. Думай о своей маленькой любимой жене. Увидев церковь, думай только о том, хочешь ли в ней венчаться. Не ходи ты ни на какое кладбище. Думай обо мне под проливным дождем и укрываясь от вьюги колючей. Услышав щебет пташек в кронах лип, Косматик, думай обо мне. Пускай трава тебе меня напоминает. Проголодавшись, как зверь, готовясь все отдать за стакан воды, думай, что ради меня голодаешь и жаждешь. Хочу, чтобы видел меня всюду, всюду слышал мой голос. Запах мой. Пригубив вина, думал, что я такая на вкус. Если на тебя падет древесная тень, думай, что это мои волосы. Глядя в небо, думай, что наша любовь такая».

«Да, – сказал я, – она такая».

«Обними меня, Косматик, – произнесла она. – Ты правда меня так любишь?»

«Да, – ответил я ей. – Правдивее не бывает».

Вот какая она, отец, моя маленькая девочка, которая вся уместилась бы у меня в горсти.

Судья

Мне обидно. Не потому, что, может статься, я умру. Умерев, я потерял бы очень многое, но, по правде говоря, мне жаль лишь мечты съездить вместе с Анеле в Варшаву, а потом, может быть, в Прагу или даже в Париж. Эта старая надежда никак не сообразуется с нашими жизненными обстоятельствами, она даже немного глупа, может, потому и дорога мне. Дело в том, что я хотел бы, чтобы мой ребенок был зачат в какой-нибудь чужеземной столице. Не знаю, когда подобная мысль пришла мне в голову. Точнее, не помню. Видимо, она с самого начала была жалкой, неважной и даже немного смешной и лишь потом исподволь утвердилась у меня в уме. Быть может, это суеверие, но я уверовал, что Господь лишь потому не даровал нам детей, что мы живем в Серяджюсе. Если бы съездить хотя бы в Варшаву… Но не так-то это просто для обывателя-провинциала, тем паче мирового судьи, в гражданский долг которого не входят каникулы, ибо возможно ли взять отпуск от правосудия. А мечта живет, и ничего ты ей не сделаешь. Я всегда надеялся поглазеть на чужие страны, мне кажется, они светлее, лучше освещены солнцем, нежели окрестности Серяджюса. Откуда эта вера, что новые светлые пейзажи, попав посредством глаз к нам в душу, могут стать сильным толчком к тому, чтобы завязать новую жизнь?

А сейчас, ощущая ноющую рану в плече, я с особенной ясностью видел тщету своих упований; как же иначе это назвать. Чего я волен ждать от будущего? Я, жалкий человечишка, почувствовавший себя великим, лишь когда к нему впервые обратились «судья». Что с того, что тебе даровано право судить? Сказано ведь: не суди и не судим будешь. Хорошо сказано. Что мне с судейского чина, если я не могу сделать то, что хочу? Ты можешь называться хоть и властелином мира, но будешь никем, если не сможешь сделать то, что хочешь. Чем, в конце концов, я отличаюсь от того юнца, глушившего негашеной известью рыб в Дубисе, юнца с прыщавыми ногами, которые я пытался прикрыть от других подростков длинной рубашкой? Неведением, что получу право судить их и решать их тяжбы? Ба!

С тяжелым сердцем и так и не прояснившейся душой смотрю на три дагеротипа фирмы А. Штраусса, висящих на стене над кроватью. Стена оклеена оранжевой бумагой, к которой страшно прикоснуться: коснешься – испачкаешься ярким морковным соком. На снимках изображены мой отец с матерью в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, когда они, еще молодые люди, доехали до самой Вильны. Было ли то их свадебное путешествие или просто деловая поездка, я не знаю и никогда узнать не пытался. Отец с матерью красивые, молодые, только мама кажется чуть испуганной – то ли ее смущало чуждое окружение, то ли она робела перед фотографом. В их взглядах и позах заметна вера в будущее. Я так и чувствую, как они представляют свою теплую, красивую, уютную старость: седые волосы, немного усталые улыбки и внуки, такие, каких рисуют на рождественских открытках (розовые щечки, голубые глазки и тому подобное). Увы… Ни седины, ни внуков. Они умерли в один день в одну из зим от брюшного тифа и сейчас улыбаются мне, я в это верю, из черной могильной ямы. Сначала – когда они заболели – у них вылезли все волосы, и они стали похожи на два отощавших пугала из тающего снега.