Взгляд змия - [76]

Еще два снимка, затесавшихся между родительскими фотографиями, извлечены из альбома виленского фотографа Й. Чеховича, датированного тысяча восемьсот восемьдесят седьмым годом. На них изображены окрестности Варшавы, где я… Впрочем, довольно. Не имею ни малейшего понятия, откуда у нас дома появился альбом. Картинки я извлек и повесил сам. Глядя на них, меня всегда охватывала радость. Они свидетельствовали, что места, куда меня так тянет, существуют на самом деле и никуда от меня не убегут. Теперь меня это уже не радует.

Ноги начинает покалывать холод. Жена, стоящая в дверях, напоминает именно тот образ, какой я всегда представлял себе, читая стихи о матери, со свечою в руке провожающей кого-то в дорогу.

– Я хочу умыться, – говорю я. – Этот запах сирени…

– Может, закрыть окно?

– Не надо, – я слабо качаю головой. – Мне бы только смыть эту вонь.

В ее глазах я читаю: «Он бредит». Она идет за водой и полотенцем. Но это не бред. Запах сирени буквально наводнил долины Дубисы и Нямунаса. Едва распогодилось, причудливые завитки запаха, словно белые мыльные комья в прозрачной воде, обвивают деревья, дома, пасущийся скот, волнами валятся через окна в комнаты, лиловые ленты тянутся вслед за людьми, и укрыться от них невозможно. Почти вся сирень в Серяджюсе чумная: скрестилась с дикими сортами и одичала сама. На кривеньких спутанных веточках она вяжет меленькие неказистые цветки, но их запах не слабее, чем у свежего конского навоза.

– Вырубил бы я эту сирень, – вздыхаю я. – Не смела бы мне тут все марать.

– Успокойся. – Анеле влажным полотенцем утирает мне пот с лица. – Что она тебе замарала?

– Жизни от нее нет никакой.

И снова в глаза Анеле: «Бедный. Он бредит».

– Ты не думай, Анеле. Это не бред.

– Нет, дорогой мой, конечно нет. Я вовсе так не думаю.

– Где мальчик, Анеле? Сын капитана Уозолса? Где он?

На что мне вдруг сдался этот ребенок? Не знаю. И почему она вздрагивает? Может, с ним что-то случилось?

– Все в порядке. С ним сейчас тот солдат, что помог тебе дойти. Позвать их?

– Нет. Благодарю тебя, не стоит. А капитана нет еще?

– Как ты себя чувствуешь?

Я начинаю злиться. Еще немного, и закричу. Никогда еще на нее не орал. Но никогда так и не раздражался. Беру себя в руки.

– Ох этот запах сирени. Зачем ей приспичило так вонять? Какого рожна?

– Весна, дорогой. Ничего не поделаешь. Может, откушаешь бульончику?

Господи. Будто я не знаю, что весна. И что ничего не поделаешь. Это меня взбесило окончательно. Сейчас заору.

– Плохо, – говорю я. – Плохо я себя чувствую. А о еде даже думать противно. – Нет, не заорал, и на том спасибо; однако она поняла, ничего не сказала.

– Интересно, как там капитан. Изловил разбойников? – спрашиваю, хотя, честно говоря, мне нисколько не интересно.

Анеле перестала понимать, как ей себя вести. Я это вижу. Бог с ней. Почему я должен страдать в одиночку? Она моя жена, пусть страдает со мной. Будь верной в болезни и в здравии. Соединены во Христе. Христос – счастье и горе. Счастье и горе идут из Бейт Лахма[21] и селятся в наших душах и наших телах. Которые суть одно. Облепились друг дружкой. Два человека – одна душа и два тела. Я брежу. Видать, это правда. В дверь входит капитан, в руках фуражка. Слава Всевышнему, хоть это мне не привиделось.

– Лежите спокойно, судья. Дело сделано.

– Слава Богу, мне это не снится.

Но на самом деле я – судья Крамонас то есть, – услышав добрую весть, не чувствую особого облегчения.

– Их было больше, чуть больше, чем мы думали. Косматый Мейжис тоже с ними.

Косматый Мейжис. Что-то мне это имя должно напомнить. О чем оно мне говорит? Ах да. Это тот, за голову которого губернатор назначил вознаграждение. Головорез, как и Гонтас. Надо бы радоваться, что его изловили. Но я, признаюсь, ничуть не рад. Мне все равно.

Я пялюсь в пол, на кинутые кем-то – уж не мною ли – шнурки от ботинок, столь похожие сейчас на аскарид, этих червячишек, живущих у нас внутри. Капитан рассказывает, как все было, а я, совершенно безразличный к его речам, думаю только о том, что уж очень много в жизни ошибался. Я никогда не был склонен разглагольствовать о правосудии, однако всегда как-то само собой представлял его отдельно от какой бы то ни было личности, как вещь абсолютно нелицеприятную. Правосудие для меня было словно одолженная у кого-то лопата, к которой я не имел прямого отношения. Одолжил у соседа, мол, вырою канавку и верну в целости. Правосудие для меня было просто лопатой, орудием, которого я не натачивал, ручку ему не менял, взял какое есть, готовым к употреблению. Сейчас я понял, что обманывал сам себя, и устыдился дел своих. Я чувствовал, что краснею: прочел это в удивленных глазах капитана и Анеле – но они не поняли причины. Поверили, будто меня взволновало то, что рассказал капитан.

Итак, мне стыдно. За себя. Дыша тяжеловатым душком и чувствуя рану (она стала для меня волосатым живчиком, усевшимся на плече), я размышлял о разбойниках без капли ненависти. Жаль, что о правосудии и себе, орудии Фемиды, я задумался, только когда меня подстрелили. Стыдно, что для этого было необходимо какое-то несчастье. Вот за что приходится краснеть.