Взгляд змия - [72]

– Кесарю кесарево, а Богу Богово. Не так ли, Мейжис?

То-то и оно, дедушка. Так оно и было. Я знал это наверняка, из ее слов, из того, как вела себя моя девочка, понимал это по ее лицу, глазам, рукам, и, наконец, я это чувствовал. Два или три раза, навещая Регину, я слышал, как стучатся в окно, тихо, виновато, несмело, и вопрошающе смотрел на нее – ты пойдешь? – но она лишь улыбалась и трясла головою: нет.

«Только, пожалуйста, ничего им не делай, Косматик, – молила она, когда я выходил во двор сказать мужикам, чтобы те шли с богом. – Ничего им не делай. Они ведь не виноваты, что их беды гнетут всякие. Бедные, несчастные дети».

Едва завидя меня, они трусили прочь, печально понурив головы, и даже мне становилось их жалко. У себя дома они кричали на жен, ругали своих детей, парней и девок, были такими, каких ты, тятенька, видишь их среди бела дня. Но вот ночью, под Регининым окошком, они были грустны, смущены и несмелы. Один такой, пьяненький в дрезину, вскарабкался на забор и расплакался. Я подошел, похлопал его по плечу и сказал:

– Ну, полно тебе. Успокойся. Иди домой, проспись. Это еще не конец света. Придешь в другой раз.

Не мог я им объяснить, что упования их пусты, как цветок шиповника, что Регина никогда их не полюбит, сколько бы они ни лобызали и не мяли ее в кровати или на сене. Они бы только еще больше расстроились.

«Спасибо, Мейжис, – лепетал пьянчужка. – Я ведь не могу без нее, ты меня понимаешь?»

Где ж не понять, дедунечка. Мне даже было чуть стыдно, что вот, я любим, а они нет.

– Может быть, Мейжис, она и тебя боялась, как Юозапас?

Нет, дедушка, это я боялся, коли о том разговор зашел. Очень боялся, что разлюбит…

– Твое сердце, Мейжис…

Ладно, отченька, не надо.

И вот, встав на путь своей новой жизни, я решил на ней жениться. Такая мысль пришла мне в голову, когда Лашукас согласился сделать небольшой крюк. Я все представлял, дедонька, что за радость это будет для моей маленькой девочки. Так и видел дрожащие от волнения реснички, мне виделся и слышался ее смех, я чувствовал, как руки ее обвивают мою шею. Я места себе не находил, тятя, так хотел рассказать ей все, как было.

Ей-богу, дедонька, чем шире раскрывались перед моими глазами врата новой жизни, тем скорее я жаждал в них войти. Я стал жаден, жаждал всех благ сейчас же, немедленно, за это и расплачиваюсь сейчас. Я не мог нарадоваться на пригожий солнечный день, теплый воздух, виды, которые расстилались вокруг, стрекот кузнечиков, но чем больше я думал об этих вещах, столь нежданно выпавших на мою долю, тем сильнее ощущал, что мне этого мало. Я хотел еще засветло добраться до Ковна, представиться губернатору, вручить ему письмо от капитана, получить отпущение грехов, жениться на своей красавице Регине и с той поры глядеть на нее уже не глазами вора, жаждущими лишь хорошо запомнить ее облик и унести его с собою, а как человек, который будет видеть ее и сегодня, и завтра, и все время. Словом, отченька, мне весьма многого хотелось, а вот подумать, возможно ли это, я не удосужился.

Я даже забыл о Черном Казимире, который, надо думать, не слишком спешил в Ковно: его там ждала виселица. Ветер перемен поймал меня, дедушка, и я стал не так осмотрителен, не так внимателен. При всем желании как можно скорее добраться до цели, я должен был ни перед кем об этом не распространяться, не забывать, что Казимир – живой человек, и умирать он, конечно, не хочет, был обязан позаботиться о том, чтобы он забыл, куда мы идем, а не растравлять его горести, которые введут его в искушение затянуть наш приход или все испортить.

Я хотел пасть на колени перед могилой моих родителей, отец, но даже не поклонился ей. Ба, я пропустил в своем рассказе то место, когда мы, все трое, наконец подошли к кладбищу, на котором похоронена мать и прах отца у нее в головах: немного пепла с пепелища, который мог быть и пеплом от сгоревшей лавочки, на которой стояли ведра с водой, и пеплом бревна или скатерти, но мог быть и отцовским. Прах, он прах и есть, у всех один и тот же. Только несколько костей сгорело не полностью, за них я мог ручаться.

Так вот, отченька, мы наконец подошли к кладбищу. Лашукас с Черным Казимиром остались у калитки поджидать меня. Я пошел один.

У меня сжимается сердце, отченька, когда я туда захожу. Не потому, что там лежат мои. Мне не по душе любое кладбище. На меня находит уныние, когда вижу столько проживших свою жизнь людей в одном месте. Тишина и покой, свойственные ему, напоминают мне то тоскливое осеннее настроение, когда, зажмурившись, не можешь представить себе ничего, кроме черной, волнами идущей пустоты. А еще на кладбище, представляя себе людей, лежащих там в темном холоде и влаге, непременно чувствуешь то, что чувствовал я, попав на конюшню Бельведерского дворца. Отчаяние, старичок. Ты лежишь, белые черви грызут твои глаза, твой мозг, а ты не можешь ни руки поднять, ни крикнуть, потому что рот твой забит землей. Слышал я, отченька, что далеко-далеко есть страны, где мертвецов хоронят в деревьях: они качаются там, на ветру, как в колыбелях, и порой на те же ветви садятся птицы и поют песенки, и можно слышать шелест дождя или раскаты грома.