Вызывной канал - [26]

Когда ростбиф готов, его снимают со сковороды, нарезают ломтиками и укладывают на блюдо. На гарнир можно дать нарезанную дольками морковь и зеленый горошек, заправленный маслом картофель (отварной, жареный, в молоке или в виде пюре) и настроганный хрен. Мясо поливают процеженным соком, образовавшимся при жаренье, и растопленным маслом.

Отдельно к ростбифу можно подать огурцы и зеленый салат.

***

О Юриковой книжёнке он вспомнил только после ужина, когда толпа, вдоволь накурившись и натрепавшись, стала расползаться с палубы по норам.

Он постучал в дверь.

— Да, — ответил пискляво молодящийся голосок. Он стукнул для верности еще раз.

— Ну да же, — недовольно подтвердил голосок.

И все же, похоже, его не ждали. А если ждали, то не его.

Ритка (член КПСС, 37, русская, женский, нет, не была, не участвовала, крашенная блондинка, 160-51, Скорпион, Крыса, глаза зеленые блядские) восседала на каютном диванчике в позе светской львицы в будуаре, держа тонкую дамскую сигаретку в кокетливо оттопыренных пальчиках. Ритка была в роли, и уже затянулась, собираясь игриво выпустить струйку дыма, но как-то стушевалась, закашлялась, и даже сделала рукой инстинктивное движение прикрыться.

Последнее было сложно, как ни запахивай прозрачный пеньюар. Ему бы следовало тут же, как от солнца, загородиться ладонью и зашутить возникшую неловкость, ляпнув двусмысленный комплимент этим дряблым грудям, вампирским коготкам и все еще плоскому животику, или хотя бы от неожиданности и глубины чувств потерять дар речи, а он, дурак, скривился, как от бормашины, и брякнул заранее заготовленное:

— Меня тут просили забрать кое-что из вещей. Предшественник ваш. Прошел и выцепил злополучную книгу в газетной обертке с полки. Такого преступного равнодушия не прощают. Даже к изнасилованию Ритка отнеслась бы более благосклонно. Губа ее недовольно поползла вверх, готовясь обнажить клыки, волосы свились в клубок змей, а в глазах зажглось по гиперболоиду инженера Гарина в каждом.

— Хам! — как свинцом плюнула будуарная львица уже не писклявым, а ледяным с хрипотцой тоном.

Чертов Юрик. Удружил-таки лучшему корешу.

По всему, рейс предстоял нескучный.

Перец в оладьях, гайки в пельменях и персональный чай, заваренный на "недельке" или чулочно-носочных изделиях не первой свежести. И это — по мелочам. Без привлечения патронирующих инстанций.

Он был так поглощен своими дурными предчувствиями, что чуть не сбил с ног подвернувшегося на трапе старпома.

***

Глаза резало от соли. Плыл брассом. Баул колотил по башке при каждом гребке. Он греб и греб без передыху, отплевываясь солью. Будто загребал не светящуюся океанскую воду, теплую, как моча сталевара у мартена, а сгребал за грудки орла-мужчину в его капитанском кителе и дергал за лацканы так, что только пуговицы сыпались, напоследок ударяя лбом ниже ллойдовского козырька. На Одессу!

Сотне на пятой сгребнутых капитанов он хлебнул воды с промиллями и закашлялся. Опять пересолено.

Оглянулся. Огней иллюминаторов уже не было видно. Только якорный огонь и свет люстр над промысловой палубой. И здорово в стороне. Он сильно забрал вправо.

Внимательней, товарищ беглец. Побег не терпит суеты. Не мурманчане. На боте к пляжу ни одна сволочь не подбросит.

Он уже отдышался и был готов к продолжению своего звездного заплыва, когда до него дошло. Он выматерился и со злостью на собственную тупость ударил по воде кулаком. Сволочи! Огни судна продолжали двигаться. Даже сейчас, пока отдыхал, их несло влево. И — якорный. Это не судно снялось, это его самого тащило в ночной океан предательски сильным отливным течением.

***

Старпом у них был действительно подколодным гражданином, не вопреки своей фамилии, утверждавшей, что он Поддубный. Звали его тоже подходяще: Валерием Павловичем. Среди матросов траловой команды он давно уже был перекрещен в Холеру Падлыча. О мерзости его характера по управе легенды ходили.

Протоколов никто не составлял, значит легенда, но Холеру Падлыча уже вешали однажды за вредность. Обидно, что не довели до конца своего правого дела. Но Падлыч — каков! — и из петли сказал собравшимся товарищам:

— Извиняться ни перед кем не намерен. Меня уже не исправишь. Характер у меня такой.

Согласно бунтовщицких традиций, вешать Падлыча собирались на рее, между антенной УКВ-станции и спутниковой антенной, но подоспевший на пеленгаторный мостик Акопян ракетницей разогнал бунтовщиков по шхерам и вытащил своего Чифа из удавки. Говорят, Падлыч даже не поблагодарил своего спасителя. Такой уж характер.

Более того, аж из шортов тропических выпрыгивал, когда Фокусник в Пальмасе погорел. Метил в капитанское кресло. А пуркуа бы не па? Диплом позволял.

Старания его неожиданно оказались бескорыстными. В освободившееся кресло за обеденным столом сел орел-мужчина. Разочарование по поводу собственного бескорыстия старпом постарался проглотить незаметно. Столь же стоически глотал он и варево из пауков, жаб и сороконожек, выдаваемое на гора через раздаточное окно камбуза:

— Спасибо, Маргарита Иванна. Вкусно — пальчики оближешь, — и все это с улыбочкой. С ехидной, правда, но улыбаться иначе Падлыч попросту не умел.