Высшая мера - [229]

— Ага, бывает!

— Бывает, и корова летает… С высокого яра!

— Ну дай мозгами раскинуть!

— Чтоб раскидывать, надо иметь их! Вали от сердца, от души!

— Уволь! Мне важно, чтобы письмо ему до печенок достало. А до сердца его еще доберусь.

— Мы его за мошонку повесим, как придем в Берлин!

Смех, хохот…

Самым равнодушным, безучастным был механик-водитель Дорошенко. Сидел в сторонке прямо на полу, прислонясь спиной к беленой стенке, и нещадно зевал. Каждый свой зевок доводил до высокой звенящей ноты, длинной, как баранья кишка. После зевка заслезившимися глазами очумело смотрел на шумевших товарищей, явно не понимая, о чем и для чего эта суета, когда после бани, после законных наркомовских ста граммов можно добре прикорнуть. В его огрубелых пальцах со сбитыми кресалом ногтями, похоже, давно потухла самокрутка.

Вдруг до него, кажется, дошло, о чем шум-гам. Глаза просветлели.

— Вот и мени дюже интересно: поп сам с попадьей спит чи найма кого?

Его не поняли, и он, уже сердясь, повторил:

— Говорю, чи сам поп с попадьей, чи нанимае кого?

Горница едва по бревнышку не раскатилась от взрыва смеха.

— Н-ну, Дорошенко! Н-ну, артист! В огороде бузина, а в Киеве — дядька!..

Дорошенко обиженно засопел: «Хай вам черт!» — и вновь задремал.

Бабка, прислушиваясь, посмеивалась, вздыхала, покачивала головой, коротко взмахивала молотком — и напуганные гвозди мгновенно прятались в подошве.

Своими вздохами она разбередила свежую рану. Прислушиваясь к сердцу, Табаков горько подивился: как оно, такое маленькое, может вмещать в себя столько боли, тоски, ненависти? А вот радости, смеха, шуток бойцов не принимало. Показалось даже, что все это «запорожское» сочинительство неуместно. Полчища Гитлера принесли столько бед… Не таким языком надо разговаривать с фашистами!

А в горнице опять будто яр обвалился, хохота не выдержал проснувшийся окончательно Дорошенко. Он уперся пятерней в пол и поднялся. В куче полушубков на кровати нашел свой, влез в него, пробрел мимо сидевшего Табакова, словно лунатик, даже не заметил его.

Бабка улыбнулась, надевая подремонтированную обувку:

— Эка закатываются ребятушки. Да ни в жизнь, командир, не побить народа, кой умеет так смеяться в самый разнелегкий свой час!

Табаков встрепенулся: «А ведь права она! Еще как права!» Встал, поблагодарив, вышел на улицу. Не слышал ее удивленного: «За что благодарить-то, соколик?..»

Бабкин двор холоден и пуст: ни петушиного крика, ни коровьего мыка. За плетешком забыто горбился стожок сена, яма в нем закуржавела инеем, как дыхало в медвежьей берлоге. На помойке головешкой чернела одинокая галка. Возле палисадника ворковал на малых оборотах танк Воскобойникова: Дорошенко прогревал мотор. От штаба бежал адъютант, снег под ним взвизгивал, точно от злости.

«С чем он?» — подумал Табаков, сквозь усталость чувствуя, что в душе у него чуть-чуть оттаяло. Спасибо этому большому крестьянскому дому!.. Час назад, когда взял в руки вражеский пистолет и приказал немцу идти, было у него эмоционально понятное, естественное, но не поддававшееся здравому оправданию желание: вывести немца за огороды и хлопнуть. Вероятно, в этом смутно, исподволь предполагал он разрядку душе. Как вопль или рыдание. Выскочивший следом комиссар шел рядом, не отговаривал, молчал, хотя внутренне, конечно, осуждал зревший, как чирей, самосуд.

У самых огородов будто какая пелена спала с глаз и рассудка. Табаков удивленно взглянул на немца, шагавшего впереди, на его всклокоченную, непокрытую голову, на каменно молчавшего комиссара — и остановился. Остановился и немец, под утепленной шинелью смертный озноб свел его ожидающие пули лопатки.

— Да что ж… Да какого ж ты, комиссар! — Швырнул парабеллум в снег и повернул назад. Сказал хрипло: — Пусть идет к чертовой матери! Пуля не самая высшая мера наказания… Да шапку ему, гаду, киньте!

Комиссар обнял за плечи, головой прислонился к голове:

— Я верил, что ты опомнишься. Мужайся, Ваня…

Прав ли он был, отпуская художника? Кто его знает. Комиссар и от этого внезапного поступка не отговаривал. Быть может, умел он слушать чужие души, умел понимать их и предугадывать то, что даже самому, допустим, Табакову не было ясным?

— Товарищ подполковник! — Упыхавшийся адъютант козырнул и протянул пакет: — Из штаба дивизии!

Табаков разорвал конверт. Приказ был предельно лаконичным:

«Сегодня к 24.00 выдвинуть полк к селению Тополи. Реут».

Вместо обещанных суток отдыхали танкисты семь часов.

— Вызывайте командиров подразделений.

Взвизгнул снег под крутнувшимся адъютантом.

Табаков постоял еще минуту. Взглянул на вечереющее небо: холодное, слюдянистое, и по нему — редкие, неопрятные, какие-то слякотные облака, словно кто-то огромными сапогами наследил. Обернулся на ближнее окно: из форточки гуднули веселые голоса. А перекрещенные бумажными полосками стекла напомнили большие запечатанные письма. Кому? От кого?

Сунув руки в карманы полушубка, пошел к штабу.

Уральск, 1966—1980