Высшая мера - [226]

Перевел комиссар. Чисто, без акцента. Макс подумал: «Моя кукушка откуковала!» И словно обрел высшую остроту восприятия. Даже пожилого комиссара увидел иным. Вначале лицо его представлялось недооформившимся, будто вылеплено из сырой непромешенной глины. Одни желваки да вмятины. На голове не волосы, а шапка слежалого старого снега. Сейчас спадавшая на левый висок седина показалась удивительно чистой, даже голубоватой, как тень на свежем снегу.

Неожиданно Макса поддержал Кребс. Не поведя ни одним мускулом на лице, он процедил:

— Надо знать Leges barbarorum, прежде чем молоть чепуху. Latet anguis in herba[26].

Макс не понял латыни, ибо в академии художеств, как и большинство студентов, относился к ней словно к теще: без любви, но с показным уважением. Он лишь догадался, что Кребс, поддерживая, в то же время глубоко презирал его. Но еще больше презирал Кребс русских офицеров. Столь же холодно процедил:

— Господ офицеров прошу не оскорблять великую армию фюрера.

Даже переводчик поднял курносое лицо от протокола и с любопытством глянул на Кребса. Потом придвинул к себе стопу принесенных бумаг и документов, взялся бесцеремонно листать и разглядывать их. Кребс начал наливаться бурачной краской, чего от него, худого и бледного, никак нельзя было ожидать. Кадык его делал конвульсивные движения, как бы прорубал тесный ворот мундира, и Макс впервые увидел, насколько оберштурмбаннфюрер кадыкаст. Когда переводчик с любопытством стал рассматривать фотографию Эммы, лицо Кребса исказилось, как в кривом зеркале.

— Вввы… плебей! Не смейте… своими грязными, дикарскими руками!..

В эту минуту Макс многое ему простил. За Эмму. За фотографию ее. Кребс продолжал любить жену.

— Вы не у себя, оберштурмбаннфюрер, а на допросе в штабе советской части. — Переводчик проговорил удивительно спокойно, лишь губы чуть-чуть подрагивали. — Руки наши чисты.

Вышколен мальчишка-переводчик. Капает, капает своими размеренными, округлыми словами, слишком правильными для немца, а ощущение такое, словно по щекам бьет.

У Кребса окончательно сорвался предохранительный клапан. Максу не верилось, что приходивший к нему домой циничный, хладнокровный, напичканный латынью музыкант и этот взбешенный оберштурмбаннфюрер — одно лицо. Он и здесь блистает сарказмом, остроумием, латынью, только не процеживает слова через зубы, а по-базарному выкрикивает их, топает ногами, грозит, оскорбляет, словно видит и торопит свой конец.

— Прекратите истерику! — жестко оборвал Кребса комиссар, помолчал. — Будем говорить по-мужски, господин оберштурмбаннфюрер?

Кребс отмобилизовал всю мощь своих нервов и стал прежним Кребсом. Иронично-холодным и надменным. В устье воротника покойно улегся кадык, на высоком анемичном лбу мерцали капли пота. Максу неприятно подумалось, что пот, верно, ледяной и липкий, как на остывающем лбу покойника.

— Я не буду отвечать на ваши вопросы.

Комиссар из-под седых бровей поочередно посмотрел на Кребса, на Макса, взглянул на молчаливого Табакова. Тот стоял боком ко всем, брал со столика и разглядывал этюды, зарисовки Макса, бумаги Кребса.

— Донесение оберштурмбаннфюрера Кребса рейхсминистру Гиммлеру. Не успел отправить. Любопытная вещица! — Переводчик протянул Табакову четвертушку хорошей мелованной бумаги.

Табаков с гадливостью отбросил прочитанную бумагу.

— Уведите! — приказал автоматчику.

Кребс поднялся, поддерживая брюки руками, но не решался сделать первый шаг. В глазах комиссара промелькнула усмешка:

— Вы хотите что-то сказать?

— Н-нет! Ничего не скажу!

Кребса увели. Табаков кивнул на отброшенную бумагу, сказал, тщательно подбирая немецкие слова:

— В ней оберштурмбаннфюрер обвиняет командование войск и полевые суды в либерализме. Против местного населения необходим жесточайший террор. Поголовное уничтожение. Каждый отступивший солдат должен немедленно расстреливаться. Перед строем! Москву давно можно было взять батальонами штрафников. То есть смертниками. Вы… разделяете эти рекомендации, капитан?

— Я художник, господин подполковник…

Табаков раскрыл и вновь захлопнул папку с рисунками Макса, заложил руки за спину. Макс стоял навытяжку, как новобранец, которого отчитывает отделенный. Рывок бровей, резкий вопрос:

— В атаках под Ольшанами не участвовали? А убитых в затылок, в спину, подорвавшихся на минах ольшанских жителей рисовали? Увековечивали? Нет? В усадьбе Льва Толстого делали зарисовки? Вы ведь были там? Были! Сотрудница музея сказала…

Говорил он с сильным акцентом, без артиклей, но фразы его были коротки и вколачивались в уши, как гвозди. Максу казалось, из ушей кровоточит.

— Цивилизованная нация… Цивилизаторы, будь вы прокляты! — отвернулся от Макса, прошелся от стола к двери и обратно, взглянул на комиссара. — У вас есть вопросы к живописцу? Или… — остальное Табаков сказал по-русски, похоже, те же брезгливые слова произнес, потом приказал: — Увести! Будете рисовать соотечественников на лесоразработках в Сибири.

Увести Макса не успели. Вошел молчаливый, как тень, офицер, и Макс сразу понял, чего недоставало среди его вещей на столе. Офицер положил перед Табаковым фотоаппарат Макса, катушки фотопленки и пачку фотографий, верно только что отпечатанных и просушенных. Офицер что-то пояснил Табакову и, недобро посмотрев на Макса, ушел из кабинета мягко, тихо.